Рим и Македония в споре за Элладу: варвары покоряют греков (Токмаков В. Н.)

Основной целью очерка является выяснение типологии взаимоотношений римлян и греков как варваров и эллинов, политического влияния Рима на внутреннюю структуру греческих полисов и союзов и дальнейшее разложение полисных отношений, а также обратного, идейно-культурного влияния греков на модернизацию политической системы римской civitas и изменение менталитета и духовных приоритетов римского гражданского общества. Мы постараемся определить некоторые малоисследованные аспекты Македонских войн и внешней политики Римской державы в Восточном Средиземноморье в конце III — первой половине II в. до н.э.: причины римской экспансии на Востоке; проблемы экономико-политического ослабления Греции и последствия разложения греческого полиса; обстоятельства сравнительно быстрого и легкого проникновения римлян в орбиту межгреческих отношений и успешной адаптации римлян к культурно-политическим реалиям эллинского мира¹.

Двести пятьдесят лет Рим завоевывал Италию, и менее века потребовалось ему, чтобы из небольшого города-полиса превратиться в крупнейшую державу, владения которой простирались от берегов Испании до Греции и Малой Азии. Это превращение поражало современников своей стремительностью и бесповоротностью. Полибий не мог сдержать изумления: «Где найти человека столь легкомысленного или нерадивого, который не пожелал бы уразуметь, каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал под единую власть римлян в течение неполных пятидесяти трех лет?» (от Второй Пунической до Третьей Македонской войны) (Polyb. I. 1. 5). «Римляне, — продолжает Полибий, — покорили своей власти весь известный мир, а не какие-нибудь его части, и подняли свое могущество на такую высоту, которая немыслима была для предков и не будет превзойдена потомками» (Ibid. I. 2. 7). (Заметим, что писано это было до завоеваний Цезаря и Помпея и до создания Римской империи!)

Сам Полибий объяснял возвышение Рима совершенством его политического устройства и особыми духовно-нравственными качествами его граждан. Но были и другие причины. Рим занимал выгодное географическое положение в центре как Италии, так и всего Средиземноморья. Здесь очень рано начали скрещиваться торговые пути и по суше, и по морю. В бесчисленных войнах совершенствовалась уникальная военная организация Римской республики. Волею судеб Риму пришлось столкнуться с ведущими державами античного мира — Карфагеном, Македонией, эллинистическими монархиями Востока, — уже достигнув высокого внутреннего развития, сложившимся государством, главой мощной Римско-италийской федерации, объединившей под эгидой Рима всю Италию.

В состав Римско-италийской федерации вошли народы и государства-полисы, стоявшие на разных уровнях хозяйственного и общественного развития. Все они были в разное время подчинены Римом, кто мирным путем и союзными договорами, кто в результате длительного и напряженного противоборства. Главной особенностью Римско-италийской федерации было то, что все ее члены перешагнули уровень развития классического полиса, на котором остановилась Греция; причем Рим потерял такую важнейшую его черту, как замкнутость гражданского коллектива, а италийские общины — независимость. Однако агрессивная политика Рима имела и положительные последствия. Она отражала подспудное, но исторически прогрессивное стремление народов и племен Италии к объединению: на месте множества разрозненных и слабых общин и полисов возникла новая, совершенно невиданная в древнем мире государственная организация — союз полисов, сплотивший племена в единый италийский народ. Именно это обусловило то, что в войнах Рима (в том числе Македонских) наряду с римскими легионами деятельно участвовали вспомогательные войска (auxilia) различных италийских племен, общин и муниципиев, организованных и вооруженных по римскому образцу.

В III—II вв. до н.э. в Римской республике переживают подъем сельское хозяйство, ремесло и торговля, особенно морская. Земли, отобранные у покоренных народов, составили государственный земельный фонд римлян, по традиции называемый ager publicus. Все это процветание опиралось на массовое использование рабской силы, что провоцирует нарастание агрессии Рима по всему Средиземноморью.

* * *

Многочисленные исследователи сходятся в том, что в III — начале II в. до н.э. эллинистические державы, возникшие на развалинах империи Александра Македонского, переживали внутренний надлом (анализ различных аспектов которого выходит за рамки данной статьи). Эллинизм затронул не только восточные государства, но и собственно Элладу. Захваченная Македонией, она все-таки не покорилась чужеземной власти и продолжала вести упорную борьбу за свою независимость. На протяжении всего периода эллинизма власть македонских басилевсов над Грецией была скорее формальной, нежели фактической. Стремление греков к свободе было настолько велико, что они готовы были приглашать на помощь других чужеземцев, чтобы избавиться от сиюминутного господства македонян. Греки не терпели никакого посягательства на свои права, поэтому македонские цари даже на подчиненных территориях не изменяли существовавшие политические институты, стараясь приспособить их к своим целям. Они ставили во главе полисов верных им тиранов (Polyb. II. 41, 44) и поддерживали те группировки в народных собраниях, которые держали сторону Македонии.

Элладу данного периода характеризует состояние глубокого упадка и постепенное назревание общего кризиса. Политическая раздробленность, социальная борьба, непрерывные межполисные войны тормозили развитие хозяйства и торговли. Причинами раздробленности Греции историки справедливо называют неравномерное развитие отдельных частей страны и полисную систему. Немаловажным обстоятельством был также тот факт, что хотя жители Греции и сознавали себя эллинами, но все же не имели общих экономических и национальных интересов (хоть и говорили все больше на общем языке — ?????), в отличие от Римско-италийской федерации. Как известно, полисное устройство, порождающее сепаратизм отдельных городов, нацеленный на извлечение выгод только для своей общины, были сильнейшим препятствием к объединению Эллады. Но следует учесть, что в III-II вв. до н.э. многие греческие полисы утратили большую часть независимости и уже не могли свободно осуществлять не только внешнюю, но в ряде случаев и внутреннюю политику.

Для эпохи эллинизма характерно отсутствие торгового гегемона, каким в V—IV вв. до н.э. были Афины. Множество центров торговли, к тому же переместившихся на Восток (Александрия, Антиохия, Родос и Византии), к которым прибавились еще и италийские вместе с Римом, создавали торговую конкуренцию, которая становилась подчас очень жестокой. Достаточно вспомнить политику Рима по отношению к Родосу и Делосу, войну Родоса с Византием из-за понтийских торговых путей, разрушение римлянами Коринфа в 146 г. до н.э.

Политическая раздробленность страны и перманентные войны, главной целью которых все чаще становился элементарный грабеж, способствовали также сокращению численности населения как вследствие гибели воинов и мирных жителей, так и в результате падения рождаемости (Polyb. XXXVII. 9. 5 — 8). Тяготясь жизнью в разоренной Элладе, мужчины уходили в наемники.

Имущественное расслоение граждан полисов, концентрация земли и богатств в руках немногих, закабаление простых граждан ростовщиками — всё это вызывало обострение социальной борьбы, что усиливало нестабильность в полисах. Расцветает олигархия и тирания. Полисные рамки оказывались тесны для них и препятствовали самому выживанию городов, что вызвало к жизни необходимость консолидации отдельных изолированных общин в более крупные государственные образования — союзы полисов. Вследствие упадка традиционных гегемонов Эллады — Афин, Спарты и Фив — с III в. до н.э. на передний план выдвигаются союзы полисов и племен прежде отсталых областей страны, Этолии и Ахайи. Их отличительной чертой можно назвать отсутствие гегемонии какого-либо одного полиса, равноправие общин внутри союза (хотя бы формальное) и общесоюзное гражданство. Именно принцип федерализма обусловливал относительную прочность союзов, если учесть, как уже сказано, нетерпимость греков к ущемлению их политической свободы. Однако в противоборстве с иной формой федерации — Римско-италийской — Ахейский и Этолийский союзы оказались слабее как в экономическом, так и в военном отношении. Сказались также и архаичность и примитивность общественно-политических порядков этих регионов, в классическую эпоху лежавших вне основного русла прогресса.

Таким видится общее развитие Эллады накануне римского завоевания. Оно характеризуется состоянием всеобщего упадка, консервацией уже разлагавшихся полисных институтов, превратившихся в тормоз общественному развитию, деградацией полисной морали и идеологии. Идеи равенства, свободы граждан, независимости любой ценой, служения общему делу и высокой нравственности все более уступали место культу наживы, крайнего индивидуализма и партикуляризма, что закономерно выливалось в тоску по «сильной руке» и стабильной власти (пусть даже внешней, но чтившей полисную гордыню).

Именно в данный период Греция, положившая начало эпохе эллинизма, первой из эллинистических стран пала под ударами Рима. Страна с развитой экономикой классического периода, давшая человечеству крупные научные открытия, шедевры архитектуры, искусства, литературы и философии, страна с такой богатой духовной культурой оказалась раздавленной варварским, еще не создавшим ничего, кроме мощной военной организации, Римом, которому суждено было стать могущественнейшим государством Европы и Азии.

Глубокий кризис одного государства и расцвет другого неизбежно должен был привести к гибели слабейшего и покорению его другим, где рабовладение и социальное расслоение еще не достигли такой остроты, где сплоченность гражданского коллектива, открытого в то же время для адаптации новых граждан и иных категорий подданных в рамках единой общности, оставалась достаточно высокой, а военная организация сохраняла в целом характер общегражданского ополчения. То, что Эллада уже прошла в V—IV вв. до н.э., у Рима было еще впереди.

Обычно считается, что именно Пунические войны стали переломным этапом на пути превращения Рима в великую державу. Но картина представляется несколько однобокой. В Западном Средиземноморье Рим имел только одного серьезного конкурента — Карфаген, там было не так уж много торговых путей и экономических центров, большинство прибрежных племен стояли на существенно более низкой ступени развития. В Восточном Средиземноморье Риму впервые пришлось столкнуться с более развитой и древней цивилизацией, со множеством сложившихся государств (от монархий до полисных республик), окунуться в водоворот политических интриг, чуждой им системы духовных и идейных ценностей. Именно в Македонских войнах укреплялось римское государство, оттачивались дипломатия и военное искусство, по сути, впервые создавался и проверялся аппарат управления провинциями, определялось все последующее направление римской «мессианской» политики. Именно тогда Рим в ожесточенной борьбе преодолел свой варварский «комплекс неполноценности», не только заставил считаться с собой как с равным, но и поставил себя, свою систему ценностей, нормы морали, образ жизни над
«эллинством».

На подступах к Элладе

Разделавшись в ходе Первой Пунической войны с Карфагеном, Рим обратил свои взоры на восточную часть Средиземноморья. Первой пробой сил на Балканском полуострове стала Иллирия, где в середине III в. до н.э. образовалось сильное объединение ряда иллирийских племен, которые часто совершали набеги на побережье как Италии, так и Греции, сделав Адриатическое море опасным для плавания. Наибольшего могущества иллирийский союз достиг при царе Агроне и его вдове царице Тевте. Разбой иллирийцев наносил значительный ущерб торговле Рима, но его требования положить конец грабежам встретили решительный отказ царицы (Polyb. II.6-8).

Тогда в 229 г. до н.э., воспользовавшись внутренними усобицами среди иллирийских племен, римляне направили свой флот к берегам Иллирии. Они без труда разбили флот местных племен, составленный из либурн, и высадили 20-тысячную армию на побережье. Разрушив укрепления и городки иллирийцев, римляне установили контроль над многими племенами Иллирии, жившими в глубине этой гористой страны (Polyb. II. 11-12;Арр. III. II. 7).

Примечательно, что вслед за этим римляне направили посольства к этолийцам и ахейцам и сообщили им о своих успехах. После того как послы были приняты очень радушно, такие же посольства были отряжены в Коринф и Афины, где прием оказался не менее горячим. Обращает на себя внимание, что коринфяне даже допустили римлян к участию в Истмииских играх (Polyb. II. 12), чего они никогда бы не сделали, если бы Рим обратился к ним не как победитель, а как обычное, тем более варварское государство. Этим допуском к самым популярным в Элладе играм Рим был ыкак бы официально признан равным с эллинами, хотя, как справедливо отмечают исследователи, греки продолжали считать их варварами, которые, однако, стали слишком грозной силой и их уже нельзя было игнорировать, не имея для изменения сложившегося положения иных возможностей.

Нам представляется, что уже Иллирийская война имела в виду планы, шедшие дальше установления безопасности морских сообщений. Римляне безусловно сражались за свои интересы, но эти интересы волею судеб совпали с интересами греков, которые также страдали от пиратства иллирийцев. Таким образом, римляне, решая свои собственные проблемы, случайно, мимоходом, оказали услугу грекам, подняв тем самым в их глазах свой авторитет². О целях, устремленных далее подчинения Иллирии, свидетельствует и то, что Рим предусмотрительно не преминул направить посольства к греческим союзам для объявления об оказанном благодеянии. Полибий оговаривается, что римляне «впервые объяснили причины войны (курсив мой. — В.Т.)» и просто констатировали факт обезопасения морских сообщений. Обрадовавшиеся греки выразили благодарность Республике. Удивляет тот факт, что Рим направил посольства не до войны, а после ее окончания. Тем самым они предстали, как уже сказано, перед греками не как безвестное варварское государство, домогавшееся союза с эллинами в войне, а как победитель, бескорыстно оказавший услугу грекам и заботливо избавивший их от хлопот самим нести тяготы войны. Этим Рим выгодно противопоставил себя и Македонии, которая оказалась не в силах защитить греков.

Кроме того, римляне захватили в этой войне Керкиру, удобную базу для флота (каковой она и являлась во время Македонских войн), и поставили в зависимость часть иллирийской территории, которая могла служить отличным плацдармом, почти непосредственно подступающим к Македонии. Вероятно, это обстоятельство в определенной мере явилось хотя бы косвенной причиной выступления Филиппа против Рима и заключения союза с Ганнибалом. Кстати, римляне обычно высаживали свои войска именно в Иллирии.

Безусловно, некорректно утверждать, что римляне уже в 20-е годы III в. до н.э. имели в виду захват Греции. Но что проводимая ими политика и умелое извлечение даже незапланированных выгод из конкретной внешнеполитической акции в конце концов привели именно к таким последствиям — это несомненный факт, свидетельствующий о большой политической прозорливости римского руководства.

Благодаря Иллирии римляне впервые сломали лед недоверия и презрения к ним как к варварам, обратив таким образом внимание греков на себя как на потенциальных защитников их свободы. У эллинов впервые возникла мысль о возможности использования римлян для своих целей. И Рим, особенно после Второй Пунической войны, с готовностью откликнулся на призывы греков, пожелав, однако, выступать в роли не игрушки в руках борющихся за свои интересы греческих городов, а гегемона, диктующего свои условия.

Однако «иллирийские дела» не закончились одной войной. В 219 г. армия консула Луция Эмилия Павла вела новые военные действия, на этот раз против своего недавнего союзника в Первой Иллирийской войне династа Деметрия Фаросского. Деметрий не сумел отсидеться в городах, был разбит и бежал к македонскому царю Филиппу V, что не прибавило симпатий двух держав друг к другу. Эмилий Павел разрушил столицу Деметрия Фарос, захватил остальную Иллирию и, «все устроивши здесь по своему усмотрению» (Polyb. III. 19; Арр. III. II. 8), возвратился с триумфом в Рим. Очевидно, что этот эвфемизм означал окончательное подчинение Иллирии власти Рима.

В связи с этим интересно отметить, что в период III — II вв. до н.э. ни в одной серьезной войне римляне с первого раза не достигали внушительных результатов, например, присоединения территорий. Всегда Рим сначала ограничивался контрибуцией и распространением своего политического влияния на государство, потерпевшее поражение. И только в следующих войнах, как правило, спровоцированных самой римской политикой, экономически и в военном отношении ослабив противника, Рим предъявлял территориальные притязания. Так было в Пунических и Иллирийских войнах; так же римляне действовали и в войнах с Македонией.

И дело представляется не только в последовательной смене в римской внешней политике пресловутых «линий» Сципиона и Катона. Напротив, оправданно предположить, что сами эти направления — на создание вокруг Рима полунезависимых «буферных» государств или на прямое превращение покоренных регионов в римские провинции — отражали баланс экономических и военно-политических потенций римского государства, их реальные возможности. Его завоевания проходили медленно, однако новые территории прочно входили в состав римской державы, что коренным образом отличало Республику от скороспелых эллинистических монархий.

Пришествие Рима в Элладу

Во время Второй Пунической войны царь Македонии Филипп V (221 — 179) заключил союз с Ганнибалом, желая расширить свои владения в Элладе и Иллирии³. Это вызвало ответную реакцию римлян. Хотя, по словам Аппиана (Mac. I), «римляне нисколько не обращали внимания на… Филиппа, начавшего с ними войну, и вообще не думали о нем, пока Италия еще страдала под ударами полководца Ганнибала и пока они сами крупными войсками занимали Ливию, Карфаген и Иберию и восстанавливали свою власть на Сицилии». Это свидетельствует, что балканский театр военных действий рассматривался римлянами вначале как нежелательный. Поэтому, стремясь связать действия Филиппа V в Греции и на Востоке, где он вел войны с Этолийским союзом и Родосом, римляне оказали политическую и военную поддержку последним.

Это привело к Первой Македонской войне (215 — 205 гг. до н.э.), 13 которой Рим воевал в Греции руками своих новых союзников⁴. Более того, когда послы ряда государств пытались примирить римлян, этолийцев и Филиппа, именно представитель Рима Публий Сульпиций Гальба выступил с возражениями и настоял перед сенатом на выгоде для римлян продолжения войны Этолии с Македонией (Арр. Mac. III. 1). Война закончилась сохранением status quo (римляне готовились к решающему броску в Африку и им было не до Эллады и своих союзников) и обязательством не нападать на союзников друг друга, причем ни те ни другие не считали договор ни надежным, ни добровольным⁵. Но тогда впервые Рим оказался вовлечен в греко-македонские дела, приобрел верных союзников в лице Этолии, Родоса и Пергамского царства и даже отправил посольство к сирийскому царю Антиоху III с нахальным запрещением посягать на Египет⁶, заявив о себе в полный голос как о полноправном участнике во всех средиземноморских делах⁷.

Первая «разведка боем» прошла успешно, и римляне не остановились на достигнутом. Грядущая опасность для Греции была предугадана некоторыми современниками событий. Так, при заключении мира в Навпакте между Этолией и Македонией после Союзнической войны в 217 г. до н.э. один из вождей этолийцев Агелай, по свидетельству Полибия, предрек, что, чем бы ни закончилось соперничество римлян и карфагенян, «победитель ни в коем случае не удовольствуется властью над италийцами и сицилийцами, что он прострет свои замыслы и поведет свои войска далеко за пределы, в каких подобало бы ему держаться» (Polyb. V. 104. 3). Поэтому он призывал как этолийцев пребывать в согласии перед «грозой с Запада», так и Филиппа V не обессиливать, а оберегать эллинов, приобретая друзей в случае опасности. Речь Агелая была направлена на объединение эллинов, но она осталась только словами. Полисный эгоизм и гегемонистские амбиции македонского басилевса вошли в противоречие с общенациональными идеями.

Не успели зарасти раны, вызванные опустошительной войной с Ганнибалом, а Рим уже вовсю влезает в сложные взаимоотношения между эллинистическими государствами в Восточном Средиземноморье. Начинается новый этап завоеваний. На этот раз врагом номер один становится Македония. Надо сказать, объект ненависти был выбран удачно. Македония в правление царя Филиппа V переживает подъем. Она распространяет свою власть на большую часть Греции, рвется за пределы Эгейского моря, нацеливаясь на раздел заморских владений Египетского государства в союзе с царем Сирии Антиохом III (Арр. Mac. IV). Но такая агрессивная и бесцеремонная политика встречает настойчивое противодействие не только Родоса и Пергама, всерьез опасавшихся за свою независимость, но и греческих полисов, которые еще со времен Александра Македонского боролись против северного соседа.

В этой мутной водице застарелых споров римляне энергично ловят свою рыбку. Правящие крути нобилитета развивают бешеную дипломатическую активность, рассылая посольства в разные страны — от Египта до Этолии и от Сирии до Македонии. В ответ в Рим наперебой прибывают делегации эллинистических царств и городов. Наконец, римский сенат предъявляет Филиппу V ультиматум: возвратить египетскому царю Птолемею V отторгнутые владения, прекратить войну с греками и предоставить все спорные вопросы с Пергамом и Родосом на разрешение третейскому судье. В роли судьи римский сенат скромно видел самого себя. Самолюбивый наследник великого Александра категорически отказал наглому выскочке⁸, что и стало формальным «законным» поводом к «справедливой» войне⁹. Интересно, что трибутные комиции в Риме единодушно отвергли эту войну как ненужную и невыгодную для народа. Тогда для оправдания войны консул надавил на граждан, запугав их угрозой вторжения Филиппа в Италию наподобие Пирра, для чего предъявил письма Марка Аврелия с «доподлинными доказательствами» (Liv. XXXI. 5. 7).

Осенью 200 г. до н.э. римская армия под командованием консула Публия Сульпиция Гальбы высадилась в Аполлонии, на западном побережье Греции, и стала продвигаться в глубь полуострова. Одновременно флот союзников, Рима и Родоса, блокировал македонское побережье. Так началась Вторая Македонская война (200— 197 гг. до н.э.). Вначале римские войска действовали нерешительно, Филипп отбивал все попытки проникнуть в Македонию, но римлянам удалось привлечь на свою сторону Этолийский, а затем и Ахейский союзы¹⁰, что ухудшило положение царя. Важным успехом на ниве дипломатии было удержание Антиоха III от помощи своему союзнику — принцип «разделяй и властвуй» действовал. Тем не менее в войсках даже вспыхнул бунт ветеранов, требовавших отправки на родину и не желавших сражаться за чужие интересы (Liv. XXXII. 3), — настолько непопулярна была эта война. Об этом же свидетельствует и Плутарх, упоминая, что консулы, получив полномочия, под любыми предлогами задерживались в Риме, чтобы как можно позднее отбыть на эту ненужную кампанию (Plut. Flamin. 3).

Но в 198 г. до н.э. в Грецию прибыл со свежими силами Тит Квинкций Фламинин (227-174 гг. до н.э.) (Liv. XXXII. 9. 6-9), принадлежавший к древнему патрицианскому роду. Это была незаурядная личность! Честолюбец, умный и хваткий дипломат, военный трибун в армии Марка Клавдия Марцелла в 208 г. и правитель Тарента после его захвата римлянами, консул в 198 г. в обход других магистратур, Фламинин представлял собой тип римского политика новой формации, гибкого и оборотистого. По свидетельству Плутарха, он умел действовать, когда надо, и насилием, и мягкостью, беспощадно расправляться с врагами и подкупать их благожелательным обхождением, был «скор и к гневу, и к оказанию услуги» (Plut. Flamin. 5). По мнению Полибия, «это был один из проницательнейших римлян, обнаруживший несравненную предусмотрительность и ловкость не только в государственных делах, но и в личных отношениях» (Polyb. XVIII. 12.3 — 4). Тит Фламинин разом обворожил греков. Вместо варвара они увидели очаровательного молодого человека приятной наружности в греческом «партикулярном платье», который с искренним восторгом рассуждал о великой Элладе, и разом уверовали в его роль «спасителя эллинов» (Plut. Flamin. 5)¹¹. Роль покровителя ему очень импонировала, недаром, как сообщает Плутарх, «он всегда любил, как своих благодетелей, тех, которые получали от него благодеяния, охотно пекся о людях, обязанных ему, и покровительствовал им, почитая их драгоценнейшим приобретением… Более любил тех, которые имели нужду в его помощи и благодеяниях, нежели тех, кто мог ему благодетельствовать. Одних почитал он средством к изъявлению своей добродетели; других соперниками в славе» (Plut. Flamin. 10-11).

Одним из самых важных достижений Фламинина, решившим исход войны, было привлечение на свою сторону Ахейского союза (Plut. Flamin. 15; 17), который никогда не испытывал особых симпатий к Филиппу V и поддерживал его постольку, поскольку тот и его предшественники (вспомним Антигона Досона) оказали значительные услуги союзу в его борьбе с окружающими полисами и достижению гегемонии в Пелопоннесе. Но Македонию ахейцы использовали только для защиты интересов Лиги (защищать же Македонию они не рвались), так как в Греции тогда не было другого более сильного и надежного государства. Когда же оно появилось и гарантировало защиту от спартанского тирана Набиса и самого Филиппа, да еще посулило территориальные приобретения, вожди Ахейского союза сразу вспомнили, что Филипп притеснял их свободу, ставил гарнизоны в ахейских городах и вообще вел себя как тиран (Liv. XXXII. 21).

Решающее сражение произошло в 197 г. до н.э. в Фессалии между Ферами и Сутрием. В июне передовые отряды римлян и македонян, рыскающие в поисках продовольствия для войск, столкнулись в сильном тумане у Киноскефальских холмов. Узнав об этом, Филипп V поддался искушению из-за ложных донесений гонцов о бегстве римлян и вывел, несмотря на туман, свои войска из лагеря, заняв холмы. Навстречу ему наощупь двигался Фламинин¹². При Киноскефалах впервые столкнулись македонская фаланга и римские легионы.

Но царь допустил роковую ошибку. Спускаясь с холмов, усиленная в глубину фаланга разорвала свой монолитный строй. Ей удалось вначале смять передние ряды римских гастатов, но в образовавшиеся бреши в ее шеренгах устремились воины второй линии легионов — принципы и римские боевые слоны. Разъединенная фаланга оказалась неспособной принять ближний бой и была обречена на заклание¹³. Так римляне доказали всему миру неоспоримое превосходство манипулярной тактики по сравнению с громоздкой малоподвижной фалангой. Решающую роль в победе, правда, сыграла стойкость отменной конницы этолийцев.

Филипп запросил мира. Среди греческих союзников и в римском сенате звучали голоса с требованием добить Филиппа до конца, но сенат предпочел не рисковать и придержать Македонию как удобный противовес своим усилившимся союзникам¹⁴. По условиям договора Филипп отказывался от всех владений за пределами Македонии, выплачивал Риму 1 тыс. талантов, выдавал все военные корабли, за исключением шести, и сокращал армию до 5 тыс. человек. Без ведома Рима он не имел права вести войну. Главным пунктом мирного договора было признание им свободы греческих городов¹⁵. Тем самым Македония была низведена до положения рядового заштатного государства, замкнутого в своих узких границах.

Но при этом независимость Македонии была сохранена, на чем настаивал Квинкций Фламинин. Вообще, бросается в глаза изменение поведения Фламинина после битвы при Киноскефа-лах и заключения мира. Ранее он был непреклонен в отношении македонян, а теперь очень быстро установил с ними перемирие и держался милостиво и дружески¹⁶. Однако едва ли правомерно усматривать в этом некий обычай римлян разговаривать с победоносным врагом властно и надменно, а с побежденным обращаться мягко и любезно¹⁷. Дело, видимо, было в последовательном осуществлении проконсулом римской политики «разделяй и властвуй». Рим всегда поддерживал слабых и ослаблял сильных. В данном случае Квинкций Фламинин, по словам Полибия (XXX. 39), «не желал по ниспровержении Филиппа оставлять этолийцев господами Эллады». Но отнюдь не потому, что жестокость и вероломство этолийцев он считал гибелью для столь любезной его сердцу Греции¹⁸. Просто к тому времени влияние этолийцев чрезвычайно возросло, под их властью оказалась почти вся Средняя Греция. Следовательно, Этолийский союз из ненадежного союзника мог превратиться в опасного противника. Поэтому Фламинин решил ослабить его (Арр. Mac. IX. 1), не дожидаясь, пока его влияние упрочится настолько, что он сможет воздействовать на соседние народы. Кроме того, демонстрация враждебности Рима к союзу могла поощрить выступление против него соседних областей, что в конечном счете и было достигнуто.

Зато поспешный и легкий мир с Филиппом может быть объяснен нежеланием Фламинина уничтожить Македонию, чтобы не вызвать новую войну, еще более продолжительную и тяжелую, особенно в то время, когда все виднее становилась опасность со стороны Антиоха III (Liv. XXX. 19 — 20). Полибий считает, что главной причиной было именно известие о готовящемся походе Антиоха в Европу, а кроме того, опасение, что лавры победы достанутся преемнику Фламинина (Polyb. XVIII. 39)¹⁹. Своим договором с Филиппом Фламинин не только лишил Антиоха сильного союзника, но и приобрел серьезного друга, который оказал римлянам немало услуг в войне с Сирией.

«Свобода в Греции» — удушение в объятиях

В результате Второй Македонской войны греческие города были юридически освобождены от власти Македонии, чего они так страстно добивались, но политически попали под более суровую власть Рима, который прочно обосновался в Греции и начинал протягивать свои щупальца в Азию и Египет.

В 196 г. до н.э. на Истмийских играх в Коринфе, куда съехались представители всех городов Греции и чуть ли не всего мира, проконсул Тит Квинкций Фламинин с большой помпой провозгласил «свободу Греции». Как с восторгом писал об этом Полибий: «Римский сенат, победив Филиппа и македонян, дарует свободу всем грекам, предоставляя им не содержать у себя гарнизонов, не платить дани и жить по отеческим законам»²⁰.

По сообщению Полибия, после этого заявления все присутствовавшие на играх начали рукоплескать и громко кричать от радости, восторженная толпа чуть было не задушила Фламинина в своих объятиях. Все наслаждались полученной свободой, которая, по словам Плутарха, «была тем сладостнее, что другие за нее сражались; когда прекраснейшее и завиднейшее приобретение не стоило Греции почти ни слез, ни одной капли крови» (Plut. Flamin. 11). Радость присутствующих была понятна. Греки всегда превыше всего ценили свободу, сражались и умирали за нее. А тут они получили ее в подарок от благородных союзников. Кроме того, на играх было много знати — аристократов и олигархов. А для них свобода, даже под римским контролем, означала спокойное существование, сохранение власти и богатств и подавление волнений народных масс, если они воспримут лозунг свободы слишком уж буквально.

Характерно, что именно Тит Квинкций Фламинин, эллинофил, тонкий знаток искусства и греческого языка, сумел блестяще решить главную задачу римлян в Македонскую войну — оторвать Грецию от Македонии. Ведь, как точно заметил Плутарх, «всю силу, требующуюся для продолжительной войны, все пособия и убежища и вообще все вооружение фаланги поставляемы были ему (Филиппу V) Элладой» (Plut, Flamin. 7). Поэтому было необходимо лишить Македонию людских и материальных ресурсов Эллады.

Насильно этого сделать было нельзя: греки тут же встали бы на сторону Филиппа. С таким народом, как эллины, нужно было действовать тонко и осторожно, чтобы не перейти грань, отделяющую освободителя от захватчика. Филипп этой грани не заметил и с чисто царским апломбом перешагнул через нее. Фламинин же быстро уловил ее и держался рядом, не переступая. Это понимали сами древние. Столетия спустя Плутарх признавался: «Если бы римский полководец не действовал более словами, нежели оружием, если бы его поступки не сопровождались убеждением и кротостью, то Греция не так легко предпочла бы чуждую власть той, к которой она привыкла (т.е. македонскую)» (Plut. Flamin. 2). Но со стороны Рима это было не только ловко разыгранной комедией: на горизонте маячила угроза вторжения в Грецию Антиоха III.

Заслонив набором громких слов подоплеку дела, римляне подняли в глазах греков свой авторитет и прочно встали у руля греческой политики. В очищенные от македонских войск города Деметриаду, Акрокоринф и Халкиду Фламинин ввел римские гарнизоны, так что даже прожженным греческим правителям стало ясно, что произошло не освобождение, а смена господ (Polyb. XVIII. 45. 6). Римляне образовали специальную комиссию, которая развернула бурную деятельность. Страна была поделена между членами комиссии, которые выехали на места «освобождать государства» (Liv. XXXIII. 35). Римляне начали по-своему перекраивать карту Эллады: не считаясь с желаниями народов, они наделяли землями тех своих союзников, кто наиболее отличился в войне с Македонией. Так, фессалийцам они вручили область Фтиотиду со всем населением; Орест и Эретрию сначала хотели отдать пергамскому царю Эвмену, но Фламинин настоял на их «освобождении», хотя Эгина была оставлена за ним; афинянам в награду за их беды и за преданность римлянам подарили острова Парос, Скирос и Имброс (Polyb. XVIII. 47; Liv. XXXIII. 34); этолийцам передали Локриду и Фокиду, но замяли в сенате их притязания на города Фарсал и Левкады, а в присоединении к ним Акарнании и Фессалии решительно отказали (Liv. XXXIII. 34) — зачем усиливать сверх меры потенциального противника!

Больше всего римляне облагодетельствовали Ахейский союз. За свою «бескорыстную» преданность он получил богатейшие торговые города Пелопоннеса Коринф, Трифилию и Герею (Polyb. XVIII. 47). Причиной такого внимания Т. Моммзен считал наилучшее государственное устройство союза, вследствие чего он был достоин наибольшего уважения²¹. По-своему он был прав: римляне последовательно поддерживали в Элладе состоятельные круги аристократии и олигархии, которые и стояли во главе Ахейского союза. Расчет Фламинина был точен. Имущие слои населения тотчас примкнули к римлянам, а за ними как всегда последовали и широкие народные массы, дезориентированные и ослепленные блеском свободы.

Поэтому Фессалия, где обострилась социальная борьба и из-за «беспокойного нрава народа» «ни одно народное собрание, ни одну сходку, ни какой-либо совет не умели люди эти провести без распрей и смуты» (Liv. XXXIV. 51. 5), была разделена на четыре союза. В них Фламинин ввел цензовое управление и тимократическую конституцию и во главе поставил «судей и сенат, отобравши по состоянию имущества каждого, и тем сделал властными в городах таких граждан, кои более других стремились сохранять мир и спокойствие» (Ibid. 6). Как мы видим, Фламинин недрогнувшей рукой насаждал в Греции старинную римскую сервианскую систему цензовых разрядов! Как верно отмечает Т. Моммзен, Фламинин «предоставил места в высшем совете и в суде богатым, ставил во главе управления людей, принадлежавших к антимакедонской партии, и вовлекал городские общины в интересы Рима тем, что обращал в общественную городскую собственность все, что по праву завоевания должно было перейти в собственность Рима»²².

Однако в случае необходимости Фламинин легко переходил от уговоров к насилию. Он огнем и мечом усмирил Акарнанию и Левкадию, державших сторону Македонии. Когда в Беотии народ избрал правителем некоего Брахилла, сторонника Филиппа V (Liv. XXXIII. 27.8 — 11), Фламинин без угрызений совести дал разрешение местным олигархам его убить (Ibid. 28. 1—3; Polyb. XVIII. 43). Когда же возмущенные этим беотийцы, знавшие, кто главный виновник, осмелились напасть на римских солдат (Liv. XXXIII. 29. 1—3), раздраженный «неслыханным преступлением» Фламинин бросил против беотийцев карательные войска и опустошил Коронею. Лишь заступничество ахейцев и афинян спасло беотийцев от гибели. Фламинин прекратил разорение области и присудил беотийцев к уплате 30 талантов штрафа (Ibid. 7 — 10).

За свою строптивость был наказан тиран Спарты Набис, поддерживавший демократические силы (Liv. XXXIV. 31), давний противник аристократического Ахейского союза (Polyb. XXXIV. 25). Он единственный не признал власти римлян (Liv. XXXIV. 25), и опасались, что при случае он мог поддержать Антиоха III (Ibid. XXXIII. 44). Ему была объявлена своего рода «священная война», в которую Рим руками Фламинина вовлек большинство «освобожденных» греческих государств. Превосходящими силами Набис был разбит. Однако мирный договор по инициативе Фламинина оказался достаточно мягким: Набис обязан был вывести гарнизоны из приморских городов, выдать свой флот, вернуть перебежчиков, захваченное имущество и беглых рабов своим хозяевам, но сохранил власть и остатки территории, а спартанские изгнанники оставались ни с чем (Liv. XXXIV. 26 — 27, 35). Дальновидные римляне решили придержать его для контроля за верными им ахейцами²³. Таким образом, освободив Грецию на словах, римляне подчинили ее своей власти.

Чтобы успокоить умы, Фламинин решил вывести из Греции римские войска. Этот вывод он обставил так пышно, что все сразу прочувствовали добрую волю римлян. На прощание он собрал в Коринфе представителей союзных римлянам городов и обратился к ним с отеческим напутствием: «И свободой своей да пользуются греки в меру, ибо, разумно ограниченная, она целительна для каждого гражданина и для всего государства, но излишек свободы приводит к распущенности и необдуманности поступков, что нетерпимо для других и гибельно для тех, кто ей предается…» (Liv. XXXIV. 49. 8). Фламинин знал, кому говорить такое, ведь перед ним сидели сплошь аристократы и олигархи, власть которых он и установил в Греции, беспощадно подавляя все демократические силы. Не преминул Фламинин и напомнить грекам оберегать свободу, «что добыта для них чужим оружием, возвращена им чужой верностью; пусть народ римский знает, что вручил свободу достойным и не пропали напрасно благочестивые труды его», — тут прослезились все, даже и сам Квинкций (Ibid. XXXIV. 49. 11; 50. 1).

Особо впечатляет последнее мероприятие, которое свершил на греческой земле филэллин Квинкций Фламинин. Он «попросил» греков выкупить для него в течение двух месяцев всех римских граждан, проданных в рабство карфагенянами во время Второй Пунической войны. Одним только верным союзникам ахейцам эта просьба стоила 100 талантов (Ibid. 50. 3 — 6).

В Рим Фламинин въехал с пышным триумфом, который длился три недели. И все это время в процессии несли тысячи фунтов золота и серебра, 114 золотых венков, подаренных покоренными городами, 84 тыс. греческих золотых тетрадрахм и множество драгоценной утвари и предметов искусства, которые такой большой ценитель просто не смог оставить в Греции. Перед колесницей триумфатора шли греческие заложники, и в их числе сын Филиппа V Деметрий и сын спартанского тирана Набиса Армен (Liv. XXXIV. 52; Plut. Flamin. 13).

В дальнейшем Фламинин не раз использовал свое обаяние и таланты, чтобы удержать греческие города от союза с сирийским царем Антиохом III. Одним из последних его «добрых» дел стало руководство планом устранения ненавистного римлянам Ганнибала. Именно Фламинин тонко намекнул царю Вифинии Прусию, чего хотели бы от него римляне, и тот с готовностью подослал к неукротимому старцу наемных убийц.

Война Рима с Антиохом Великим

Царь государства Селевкидов, или Сирии, Антиох III (223—187), прозванный Великим, был способным полководцем, умным дипломатом и неплохим государственным деятелем. Он сумел вдохнуть новые силы в расползающуюся державу Селевкидов, возникшую на развалинах империи Александра Македонского. Ему удалось вернуть утраченные ранее восточные земли за Евфратом и в Средней Азии. Во время его правления монархия Селевкидов стала сильнейшим государством эллинистического мира и претендовала на господство во всем Восточном Средиземноморье. Его соперником на Ближнем Востоке был Египет Птолемеев. Вступив с ним в борьбу, Антиох потерпел сокрушительное поражение в Палестине при Рафии (217 г. до н.э.). Не оставив своих притязаний на заморские владения Египта, Антиох заключил союз с царем Македонии Филиппом V, но в сущности предал его, не поддержав ни в Первую, ни во Вторую Македонскую войну в недальновидном расчете на ослабление соперника.

Вместо этого он захватывал области в Малой Азии и даже города, принадлежавшие Македонии (Арр. Syr. 2 — 3). Овладение Херсонесом Фракийским в Боспорском проливе сделало его хозяином Понта Эвксинского (Ibid. 6). Откликнувшись на жалобы своих союзников — Родоса и Пергамского царства, — Рим потребовал от Антиоха «освободить» малоазийские города и вернуть их египетскому царю Птолемею V²⁴. На это царь высокомерно, но логично возразил, что притязания римлян на города Азии ни на чем не основаны и пусть они не вмешиваются в дела Азии, как и он не вмешивается в дела Италии. Но царь забыл, с кем имеет дело!

По наущению римлян в 197 г. до н.э. Родос объявил Антиоху войну²⁵. А через два года ко двору царя в город Эфес прибыл Ганнибал, вынужденный бежать из Карфагена (Арр. Syr. 4). Сохранив лютую ненависть к римлянам, великий полководец горячо убеждал Антиоха начать войну против римлян. Изменилась ситуация и в Греции. Центром оппозиции Риму становится Этолийский союз, обойденный римлянами при разделе освобожденной Греции. Этолийцы сколотили антиримскую коалицию и в 192 г. до н.э. начали военные действия, поддерживая демократические элементы в греческих городах. На помощь себе они отчаянно призывали Антиоха, обещая ему поддержку всей Греции. Ганнибал тщетно уговаривал Антиоха нанести удар по Италии, питавшей силы римлян, и послать флот в Карфаген²⁶. Но самолюбивый царь, мелочно завидуя военному гению Ганнибала, не внял его советам и подверг изгнанника опале²⁷. Осенью 192 г. до н.э. царь высадился с 10-тысячной армией в Греции на побережье Фессалии и занял город Деметриаду (Liv. XXXV. 43). Это была первая ошибка, приведшая к роковым последствиям. Вскоре в Иллирию прибыла 25-тысячная римская армия под командованием консула Мания Ацилия Глабриона. Война, которую ждали уже давно, началась.

К тому времени обстановка в Греции накалилась. «Медовый месяц свободы» давно прошел, там поняли истинные устремления римлян и перешли на сторону Антиоха. В городах разгорелась ожесточенная внутренняя борьба. Тит Ливий пишет об этом: «Знатные и вообще все благонамеренные люди стоят за союз с римлянами и довольны существующим положением, а к переворотам стремится толпа и все те, дела которых не соответствуют их желаниям» (Liv. XXXV. 34). Подавляя народные волнения, аристократия опиралась на поддержку римлян. С этой целью в Грецию вновь прибыл Фламинин. В результате открыто на стороне сирийцев выступили только те немногие области, где сильны были демократические настроения.

Тем не менее Антиох мог бы добиться успеха и привлечь на свою сторону большинство греков, если бы предпринял решительные действия. Но он совершил вторую ошибку. Захватив Халкиду на Эвбее, царь оставался там в бездействии, предаваясь развлечениям (Polyb. XX. 8; Liv. XXXV. 51). Небольшие вылазки в Беотию и города Фивы, Феры и Кранон не решали дела: царь даже не смог взять Лариссу в Фессалии и вернулся в Халкиду, оправдываясь приближением зимы. Так необходимое для победы время было упущено. Положение усугубил отказ Филиппа V от союза с Антиохом. Наоборот, он предложил свою помощь в борьбе против бывшего союзника Риму (Liv. XXXVI. 8). Тем самым он отомстил царю за нейтралитет в предыдущую войну, лишил римлян удобного предлога обвинить Македонию в нарушении договора и продлил мирное положение для своей истерзанной и опустошенной родины. Это позволило ему накопить новые силы для борьбы с Римом. Получив разрешение римлян, Филипп начал захватывать фессалийские города (Деметриаду) в интересах не столько Рима, сколько своих собственных (Liv. XXXVI. 33-35; Polyb. XX. 1 — 2).

Римляне в отличие от Антиоха действовали решительно и энергично. Покорив отпавшие области, они уже в апреле 191 г. до н.э. в битве при Фермопилах нанесли сирийскому царю сокрушительное поражение (Арр. Syr. 18-20). Антиох вынужден был оставить Грецию и бежать в Эфес в Малой Азии (Polyb. XX. 8; Liv. XXXVI. 27). А летом его флот потерпел поражение от пергамо-родосского флота (Liv. XXXVTL 29 — 31).

После разгрома Антиоха III только этолийцы в Греции продолжали сопротивление, но после взятия римлянами городов Гераклеи и Навпакта вынуждены были, по требованию консула Мания Ацилия Глабриона, «отдаться на усмотрение римского народа» (Liv. XXXVI. 27). За столь обнадеживающе милостивой фразой скрывалось полное подчинение римлянам. По словам Полибия, римляне становились «владыками всей страны с городами, реками, гаванями и святилищами, а равно всего мужского и женского населения, во владении же народа не оставалось решительно ничего» (Polyb. XX. 4). В доказательство, что слово у римлян не расходится с делом, распоясавшийся консул Глабрион потребовал выдачи вождей этолийцев, а для пущей убедительности в нарушение всех законов о неприкосновенности послов повелел надеть им ошейники и оковы. В ответ на робкое возражение, что, дескать, помыкать послами, вверившимися победителю по собственной воле, не в обычаях греков, консул без тени смущения заявил: «Клянусь, меня не слишком заботит, что именно этолийцы считают сообразным с греческими обычаями, — сам-то я по римскому обычаю отдаю повеление тем, кто только что сдался мне по собственному желанию, а еще раньше был побежден вооруженной силой» (Liv. XXXVI. 28; Polyb. XX. 10). По условиям мира Этолийский союз был сохранен, но сокращен до пределов собственно Этолии. Он должен был выплатить 500 талантов серебра, выдать заложников и «признавать без обмана верховенство и власть народа римского» (Polyb. XXI. 31). После этого Этолия перестала играть какую-то роль в делах Греции.

Тем временем дела на сухопутном фронте войны с Антиохом разворачивались не менее драматически. В 190 г до н.э. в Грецию прибыл новый консул Луций Корнелий Сципион. Вместе с братом Публием Корнелием Сципионом Африканским, знаменитым победителем Ганнибала, а ныне простым легатом в войске своего брата, он переправил войско в Малую Азию. Впрочем, неизвестно, удалось бы это предприятие, если бы не помощь Филиппа V, который провел римские войска «через Фракию и Македонию по тяжелой дороге на собственные средства, доставляя продовольствие, прокладывая дороги и на труднопроходимых реках наводя мосты… пока не довел их до Геллеспонта» (Арр. Mac. 5; ср.: Syr. 28). Впервые сапог римского легионера ступил на азиатскую землю. У города Магнесия на реке Сипиле армия римлян, которой фактически руководил Сципион Африканский, наголову разгромила пестрое, разноплеменное войско сирийского владыки²⁸. Несчастливая война закончилась для Антиоха Великого тяжелыми и унизительными условиями мира. Он отказывался от всех владений в Малой Азии вплоть до гор Тавра на востоке, выплачивал огромную контрибуцию в 12 тыс. талантов, сокращал свой могучий флот до десяти суденышек и обязался выдать ненавистного римлянам Ганнибала (Polyb. XXI. 16-17). Но Ганнибал бежал на Крит, а оттуда к царю Прусию в Вифинию.

Так Рим простер свою властную длань в Малую Азию, где по-хозяйски начал делить земли между своими верными союзниками. Больше всего сенат наградил царя Пергама Эвмена за преданность «без лести»²⁹: он получил богатые Фригию и Лидию (Polyb. XXI. 24). Не забыли и Родос, которому достались Кария и Ликия на материке (Ibid.; Liv. XXXVII. 56). Такая щедрость за чужой счет объяснялась тем, что Рим еще не имел прочных позиций в столь отдаленном регионе и под влиянием Сципиона не решился превращать его в провинцию.

Таким образом, в ходе войны римлян с Антиохом Великим был сокрушен последний опасный соперник Рима в Восточном Средиземноморье, растерявший свое величие. Один из сильнейших царей Азии вынужден был подчиняться воле римлян, влияние которых не только в Греции, но и в Малой Азии значительно упрочилось. Стравливая греческие города между собой, Рим сделал себя единственным судьей в решении им же самим искусно раздуваемых противоречий³⁰. Благодаря воплощению в жизнь привычной политики «разделяй и властвуй» Рим установил господство над всей Элладой.

Битва за Элладу

Во время войны римлян с Антиохом, когда Филипп V не только оказал помощь Риму в борьбе с этолийцами, но и способствовал переправе римских войск в Азию, Македония снова смогла расширить свои владения и укрепить позиции. Царь захватил Фессалию, Афаманию, Долопию, Аперантию и города Перребии и Фракийского побережья (Liv. XXXVI. 33 — 34).

Ослабленная, но не сломленная Македония дамокловым мечом нависала над позициями римлян в Греции. До конца дней своих царь Филипп V не примирился с мыслью о поражении и вынужден был подчиниться римлянам только потому, что в то время еще не мог противостоять им. Демонстрируя дружелюбие и открытость, он исподволь готовил страну к новой схватке с ненавистным Римом: создавал запасы оружия и продовольствия, усиленно разрабатывал Пангейские золотые рудники³¹, заключал союзы с сильнейшими фракийскими племенами, чтобы защитить границы с севера (Liv. XXXIX. 53). Вновь расцвела торговля: из Македонии вывозили лес, металлы, соль. Для восполнения численности населения царь издавал указы, обязывавшие всех жителей иметь детей. Он также переселял в Македонию фракийцев {Liv. XXXIX. 24). Филипп нашел оригинальный выход из ограничений по мирному договору на численность войска (5 тыс.). Ежегодно он призывал в его ряды 4 тыс. юношей и распускал их по домам после года обучения. По сообщению Полибия, он уничтожил внутреннюю оппозицию аристократов, ориентировавшихся на Рим³², а Ливий отмечает, что он даже пытался использовать для похода в Италию бастарнов, но эта попытка не удалась (Liv. XL. 58).

Римляне всячески пытались сдержать развитие Македонии. Для этого они прибегли к излюбленному способу и начали поощрять жителей приграничных городов жаловаться в сенат на Филиппа, обвиняя его в жестокости и притеснениях³³. Сенат постановил отправить специальную комиссию в Элладу, где в присутствии Филиппа, исполнявшего роль подсудимого, фессалийцы, перребы, афаманы и фиванцы обвиняли царя в подавлении свободы, оскорблениях послов и просили отторгнуть захваченные города от Македонии³⁴. Басилевс вынужден был доказывать абсурдность таких обвинений, тем более что многие земли были дарованы ему самими римлянами в благодарность за помощь в войне против Антиоха III. Тем не менее римские послы постановили ограничить Македонию прежними границами и лишить царя его приобретений (Liv. XXXIX. 25). Так же поступили римляне и во Фракии. Эвмен, которому по договору были переданы Херсонес и Лисимахия, потребовал еще Эн и Маронею. Несмотря на вполне резонные доказательства Филиппа несостоятельности такого притязания, сенат вероломно отторг у Македонии прибрежные города, чтобы затруднить ей торговлю по Эгейскому морю³⁵. Лицемерная и коварная политика римлян не способствовала усилению любви к Риму в Македонии.

В озлоблении Филипп учиняет резню жителей Маронеи с помощью Ономаста и Кассандра (Polyb. XXII. 17). Сенат воспользовался этим, им же самим спровоцированным предлогом, и потребовал прислать виновных. Царь отправил Кассандра, но, по данным Полибия, по дороге отравил его, хотя признать это сообщение за истинное трудно, тем более что даже Ливий не принимает его (Ibid.; Liv. XXXIX. 34).

Басилевс посылает в Рим для оправданий своего младшего сына Деметрия, на которого римляне сделали ставку. Будучи заложником в Риме, Деметрий встретил обходительный прием и заслужил милость сената. Римляне без труда завоевали его сердце и намеревались сделать из него своего ставленника. Они умело подогревали честолюбие юноши. Главный его наперсник Тит Квинкций Фламинин настойчиво внушал Деметрию, что римляне возведут его, рожденного от законной супруги, на царский трон вместо старшего сына царя (якобы от наложницы) и верного продолжателя его дела Персея (Polyb. XXIII. 3; Арр. Mac. IX. 6). Исполненный тщеславия юноша не заметил, как стал проводником интересов Рима в Македонии.

Вернувшись на родину в 181 г. до н.э., он начал собирать приверженцев и пытался привлечь на свою сторону уставший от войн народ (Liv. XXXIX. 53). На первых порах басилевс старался сгладить разрыв, но трещина в политической ориентации углублялась. Всячески противодействуя замыслам Филиппа, направленным на возобновление войны с римлянами, Деметрий навлек на себя его гнев и опалу. Вражда усугублялась Персеем, который видел в сводном брате предателя интересов Македонии. Поэтому он открыто обвинил брата в измене, воспользовавшись тайным письмом Фламинина, в котором тот требовал возвращения Деметрия в Рим (Liv. XL. 9). Вскоре по приказанию своего отца Филиппа Деметрий был убит (Liv. XL. 24; Polyb. XXIII. 3).

Ливий обвинял Персея в завистливых кознях против «кроткого и благородного» брата (Liv. XL. 24; ср. Арр. Mac. XI. 1). Но очевидно, что Деметрий действительно служил игрушкой в интригах римлян, выполняя все их указания, направленные на разложение антиримской партии изнутри и бескровное покорение Македонии. В жестокой борьбе, которую вел Филипп, не было места родительским чувствам: Деметрий мешал, поэтому и был убран. А зависть Персея играла если и не последнюю, то уж точно не главную роль.

После смерти царя в 179 г. до н.э. дело мести римлянам продолжил его сын Персей. Как справедливо отмечал Полибий (XXII. 8), Персей получил планы войны с Римом в наследство от отца и исполнял их. Но для этого требовалось время. Поэтому он вновь завязал дружеские отношения с Римом и даже просил его дать ему титул царя (Liv. XL. 58). Этот факт показывает, что Рим к тому времени распоряжался всеми политическими делами в Македонии, и в этом плане становится понятным опасение Персея относительно воцарения Деметрия.

В подготовке к войне Персей основное внимание уделил Элладе, заключая союзы с византийцами, беотийцами и т.д. (Арр. Mac. XI. 1—2). Грубое вмешательство римских легатов в дела греческих городов восстановило против Рима даже верных союзников ахейских греков. Камнем преткновения еще в 80-е годы II в. до н.э. стала Спарта. С согласия римлян она была насильственно присоединена к Ахейскому союзу, но после возобладания в нем более радикальных элементов в 189 г. до н.э. решила выйти из него (Liv. XXXVIII. 31.5). Явившийся в качестве арбитра римский консул Марк Фульвий давал делегациям двусмысленные ответы, что позволило ахейцам рискнуть объявить Спарте войну (Ibid. 32. 4—10). Римляне не воспрепятствовали этому. Но впоследствии римский посол в Элладе Гай Цецилий грубо потребовал от ахейцев принять его предложения относительно переустройства дел в Спарте (Polyb. XXII. 14). Когда же ахейцы отказали ему на законном основании, он чрезвычайно рассердился и добился вызова ахейских послов в римский сенат, который не стал выслушивать никаких оправданий и «тут же предложил ахейцам оказывать внимание и подобающий прием послам, какие будут когда-либо являться от римлян» (Ibid. 16). Согласно Полибию (XXIII. 9), сенат оставил без внимания просьбы ахейских послов о разрешении их внутренних дел, чтобы от Союза отпали Лакедемон и Мессения, поскольку тогда ахейцы, пытавшиеся проводить независимую политику (прежде всего Филопемен — последний патриотический лидер Ахейского союза), «с радостью будут искать прибежища у римлян». Так римский сенат намеренно обострял отношения внутри греческих государств и принуждал греков даже против их воли обращаться к Риму за помощью, в оказании которой он выступал «беспристрастным» третейским судьей³⁶.

Как видим, отношения «варварского» Рима и цивилизованных эллинов менялись на глазах от показного пиетета до неприкрытого диктата. А политика Рима в адрес Ахейского союза развивалась по четкой схеме, которую мы можем наблюдать и в Испании, и в Иллирии, и на эллинистическом Востоке, что позволяет выстроить генеральный дискурс: сначала заключение «равноправного» союза, клятвы в дружбе и верности, предоставление территориальных преимуществ в обмен на лояльность Риму, — а затем охлаждение отношений с усилившимся «союзником», мелочные придирки к несоблюдению договоров и т.д., грубое давление на государства и племена и окончательное подчинение их римскому влиянию вплоть до обращения в провинцию.

Более того, ценно свидетельство романофила Полибия (XXIV. 12. 4), что Рим начал «ослаблять в каждом государстве партию благонамереннейших граждан и усиливать ту, которая всякими правдами и неправдами заискивала бы у сената». Рим вмешивался в дела, совершенно не касающиеся его. Тот же Полибий признает, что римляне «будут ревниво следить за ними (делами) и досадовать каждый раз, если какое-нибудь дело обойдет их, и если желания их в чем-либо останутся не выполненными» {Polyb. XXIII. 17.4). Как мы видим, в своей восточной политике Рим в первой половине II в. до н.э. перешагнул рамки ius gentium, перейдя на позиции открытого гегемонизма.

В других городах и государствах Эллады обстановка также накалялась, перерастая в настоящую гражданскую войну между народом и олигархами — ставленниками римлян. Особенно обострился вопрос о долгах. Испытав на себе полученную от римлян свободу, демократически настроенные силы возлагали надежды в борьбе с суровой опекой Рима на Персея. Он объявил себя защитником всех угнетенных и осужденных за долги греков, обещал изгнанникам приют и безопасность, В самой Македонии он простил долги государственным должникам и выпустил из тюрем государственных преступников³⁷. Он отправляет посольства во Фтиотийские Фивы, Галиартию и Коронею и склоняет их на свою сторону. В то же время его непоследовательная политика в отношении этих городов, объясняемая его неготовностью в открытую выступить п38ротив Рима, отталкивает от него определенные круги полисов³⁸. Но основная масса населения была на стороне царя, и «сочувствие народов Персею, до этого времени большею частью скрываемое, прорвалось наружу ярким пламенем» (Polyb. XXVII. 8). Даже Родос пошел на сближение с царем.

Симпатии к Персею росли день ото дня, и римляне сами спровоцировали обострение ситуации (Liv. XLII. 18). Заручившись поддержкой своего «верного пса» пергамского царя Эвмена II, скроившего свое царство из римских подачек, сенат отверг все мирные предложения Персея и выслал из Италии его послов, так как «у римлян давно уже решено было воевать» (Polyb. XXVII. 6). Поводом к войне послужило неудачное покушение на Эвмена в Дельфах, якобы совершенное по приказу Персея, и вторжение последнего в Долопию³⁹. В 171 г. до н.э. разразилась Третья Македонская война.

Война началась довольно успешно для македонян. Обращения Персея к разным государствам встречались сочувственно, хотя открыто примкнуть осмелились лишь царь Иллирии Гентий и царь Фракии Котис. Однако Гентий требовал за помощь 300 талантов⁴⁰, а их Персей не хотел отдавать (Арр. Mac. XVIII. 1). Поэтому, хотя посулами Гентия и удалось втянуть в войну, узнав, что денег он не получит, тот быстро ретировался, а вскоре был разбит претором Луцием Аницием Галлом (Liv. XLIV. 32; Арр. III. II. 9). Вследствие своей скупости царь лишился и поддержки фракийцев, за что его справедливо упрекал Полибий⁴¹. На сторону царя встал Эпир (Polyb. XXVII. 15).

В первых же сражениях под Фаланной, у городка Сикурий и в конных схватках на реках Гелланик и Пеней в Фессалии Персей разбил римские войска⁴². В них отсутствовала дисциплина, и даже вспыхивали бунты с требованиями отправки воинов по домам. Характерно, что победы басилевса, даже при отдельных неудачах, вызвали неподдельное ликование среди не только сторонников македонян, но и многих людей, коим, по словам Ливия (XLII. 63.1), «следовало бы благодарить римлян за щедрые благодеяния, а также иных из тех, кто испытал на себе насилие и высокомерие Персея» (даже сентенции Ливия о переменчивости спортивных пристрастий толпы не способны заслонить истинные масштабы любви греков к римлянам). Но вместо того чтобы воспользоваться плодами побед, Персей предложил римскому консулу Публию Лицинию Крассу мир на тех же условиях, что и мир с Филиппом V⁴³. Надменный Красе с истинно римской прямотой потребовал безоговорочной капитуляции, чтобы Персей «предоставил бы сенату устроить дела в Македонии по своему усмотрению» (Liv. XLII. 62. 10-12).

И все же Персей просил мира. В этом проявилась двойственность характера царя. Он твердо и целеустремленно готовил войну, готовый на все, пока оставалась лазейка к отступлению, но как только дошло до дела, испугался собственной решимости и бесповоротности выбора. Он не смог пойти до конца и расстаться с частью скопленных его отцом богатств из страха потерять последний шанс, лелея надежду, что «все рассосется», — и в результате утратил все: богатства, царство и свободу. Только «баранье» упорство римлян в заключении мира побудило его продолжить войну. Но велась она долгое время не военным, а дипломатическим путем. И пока Персей своей скаредностью отпугивал возможных, но не бескорыстных союзников, римляне с методичностью тарана и такой же деликатностью отбивали от антиримской коалиции греческих государств одного перебежчика за другим — непокорных просто уничтожали⁴⁴. На сторону римлян переметнулись Афины, Ахейский союз и фракийцы (Арр. Mac. XVIII. 2 — 3).

Хотя перевес оставался на стороне Персея, он растратил его, топчась у границ Македонии (Liv. XLIV. 4). Эти игры закончились в 169 г. до н.э., когда на смену бездарным командующим римской армией прибыл новый консул Луций Эмилий Павел (Ibid. 18). Ему было уже под 60, но по уму и энергии он превосходил остальных консулов. Первое, что он сделал — укрепил дисциплину в войске самыми жестокими методами вплоть до децимации и повысил его боеспособность. Павел требовал беспрекословного подчинения и добился поднятия духа в войске (Liv. XLV. 22; Plut. Aem. Paul. 13).

Готовясь к решительной борьбе, Персей направил посольства к Антиоху III и даже (тайно) к пергамскому царю Эвмену (Liv. XLIV. 24. 1 — 6). Он предложил им начать войну с римлянами в союзе с ним, пока Рим поодиночке не разобьет все эллинские и восточные государства. Он справедливо указывал, что римляне умело используют противоречия между греческими державами для уничтожения одних с помощью других, которые в свою очередь будут затем также покорены. Но если Антиох испугался новых столкновений с римлянами, то изворотливый Эвмен пообещал за немалую плату содействовать заключению мира между Македонией и Римом. Корыстолюбие вновь подвело македонского царя, и переговоры ни к чему не привели⁴⁵.

Тем временем, желая обойти войско Персея, державшее оборону проходов в Македонию в предгорьях Олимпа близ Гераклеи, Павел послал отряд под командованием Сципиона Назики (будущего палача Тиберия Гракха) переправиться морем из прибрежной Гераклеи в обход позиций Персея и высадиться на македонском берегу в его тылу. Одновременно отряд во главе с сыном Павла Квинтом Фабием Максимом Эми-лианом занял после кровопролитного сражения гору Пифий (Liv. XLIV. 35.13-16; Plut. Aem. Paul. 15-16; Polyb. XXIX. 15. 3), что вынудило македонян отступить севернее, к городу Пидна.

Решающее сражение произошло в день летнего солнцестояния вслед залунным затмением⁴⁶ — 22 июня 168 г. до н.э. Началось оно лишь в четыре часа пополудни, после того как Эмилию Павлу после совершения жертвоприношения (Liv, XLIV. 37. 12; Plut. Aem. Paul. 17. 3) удалось мелкими стычками легковооруженных спровоцировать басилевса на битву в невыгодных для него условиях. Персей расположил свои войска на холмистой возвышенности вдоль речушек Левк и Эсон, в устье которых притулился городок Пидна. В первых рядах стояли фракийцы, внушая ужас римлянам огромным ростом и блестящими щитами. В черных одеждах, они потрясали тяжелыми мечами, «вздымавшимися прямо вверх над правым плечом» (Plut. Aem. Paul. 18). За ними шли наемники, а третью линию занимали собственно македоняне. В центре располагалась фаланга халкаспистов — отборных воинов в пурпурных одеяниях и позолоченных доспехах с медными щитами. Рядом двигалась вторая фаланга — левкаспистов, вооруженных «белыми» щитами и в стальных доспехах (Liv. XLIV. 41. 1—2). Правый фланг занимали подвижные отряды пельтастов, а левый — отборная конница. Эмилий Павел выстроил свои легионы в три боевые линии: гастатов, принципов и резерв из триариев. На флангах стояли соединения ауксилиариев из латинов, пелигнов и марруцинов.

Натиск македонской фаланги был ужасен. Сам Павел признавался, что не видел никогда «ничего более страшного и потому ощутил испуг и замешательство, и нередко впоследствии вспоминал об этом зрелище и о том впечатлении, которое оно оставило»⁴⁷. Интересно замечание Плутарха (Aem. Paul. 19), что в то время как Эмилий Павел скрыл свой испуг и с беззаботным видом объезжал поле сражения, Персей в первый же час битвы оробел и ускакал в город якобы для совершения жертво-приношений⁴⁸.

Халкаспистам удалось прорвать и уничтожить передовую линию гастатов, которых буквально нанизывали на грозные сариссы. Второй линии пришлось спешно отступить до горы Олокр перед ощетинившейся копьями массой фаланги (Павел даже в отчаянии разорвал на себе тунику) — «дело дошло до триариев». Но при спуске с холмов и переходе вброд через обмелевшую речку Левк монолитный строй фаланги разорвался, и в промежутки между фалангой и пельтастами вклинились подвижные манипулы принципов, а легионеры II легиона мужественно сопротивлялись натиску левкаспистов.

Неимоверными усилиями и благодаря отлаженному управлению войсками Павлу удалось сразу во многих местах навязать сражение гоплитам, которые были уязвимы с незащищенных боков и не в состоянии быстро сделать поворот (Plut. Aem. Paul. 20. 2). Ливий передает: «Главная причина победы очевидна — битва рассредоточилась: сражались повсюду, но порознь, и фаланга заколебалась, а потом рассыпалась, ведь неодолимая сила ее — пшотный и ощетженный копьями строй» (Liv. XLIV. 41.6). Принципы I и II легионов поражали с боков короткими гладиу-сами неповоротливых гоплитов, чьи длинные копья оказались бесполезной обузой (Ibid. 41. 7). Смешавшийся строй македонян был обойден с флангов и тыла отрядами триариев и латинских ауксилиариев, завершивших разгром⁴⁹.

Но дело еще можно было спасти, брось Персей в бой свою прекрасную конницу, — а он этого не сделал. Напротив, тот самый Персей, который решился было победить или умереть, потерял присутствие духа и позорно бежал с поля боя вместе с отрядом телохранителей — священной агемой — и своей конной гвардией — царской илой. За ним последовала и невредимо вышедшая из боя конница (Plut. Aem. Paul. 23; Liv. XLIV. 42. 1-2; Polyb. XXIX. 17. 3 — 4). Бронированные, но беспомощные вне фаланги сариссофоры подверглись беспощадному истреблению; многие бросались в доспехах в прибрежные воды моря, и их добивали римляне с лодок, а пытавшихся выползти на берег гоплитов затаптывали обезумевшие римские слоны (Liv. XLIV. 42. 4 — 6): «…и равнина, и предгорье были усеяны трупами, а воды Левка даже на следующий день, когда римляне переходили реку, были красны от крови»⁵⁰.

Причина поражения македонян в битве при Пидне крылась в превосходстве маневренного манипулярного строя над неповоротливой тяжелой македонской фалангой. Последняя была непобедима, пока на ее пути стояли неорганизованные полчища персов и прочих варваров. Но при столкновении с более передовым по своим качествам легионом фаланга ясно показала свои недостатки.

Разбитый и деморализованный царь бежал в столицу Македонии Пеллу, а оттуда, захватив с собой казну, через Амфиполь на остров Самофракию под защиту древнейшего и особо почитаемого святилища⁵¹. Войска Эмилия Павла оккупировали Македонию. Вскоре был разбит последний союзник Персея иллирийский царь Гентий, а его царство присоединено к римским владениям (Liv. XLV. 3). Укрывшийся в храме на Самофракии Персей был обманом выманен оттуда римским командиром Луцием Ацилием и попал в руки командующего римским флотом Гнея Октавия⁵².

Расправа римлян с поверженной Македонией в 167 г. до н.э. была безжалостна. Страна была разделена на четыре части, жителям которых запрещалось торговать и даже вступать в браки с жителями других областей (Liv. XLV. 18; 29). Запрещалось разрабатывать золотые рудники, торговать лесом и солью (Ibid.). Эти, так сказать, «экономические санкции» обрекали население на голод и прозябание. Знатные македоняне вместе с детьми отправлялись в Рим в ссылку (Ibid. 32). Разобравшись с Македонией, римляне обратили свой гневный взор на Грецию. От прежнего либерализма не осталось и следа. Области, всего лишь выражавшие сочувствие к Персею, лишались части своей территории (Liv. XLV. 31). Особенно досталось самому первому из союзников римлян, без которого им бы не удалось так быстро закрепиться в Элладе, — Этолии, которая была цинично унижена и территориально обобрана. Эпир, который почти не оказал помощи Македонии, был подвергнут страшному разгрому. В ходе наведения «конституционного порядка» более 70 городов было разграблено и сожжено. Вдоль дорог выстроились виселицы и кресты с казненными. Эмилий Павел продал в рабство более 150 тыс. эпиротов⁵³, а во время ознакомительной поездки по покоренным городам Греции, которую полководец, по словам Плутарха (Aem. Paul. 28. 1—2), использовал «с подлинным человеколюбием», Павел увидел в Дельфах колонну для статуи Персея и скромно распорядился водрузить на нее свою собственную, заявив, что «побежденные должны уступить место победителям».

В Греции царил террор десяти уполномоченных, направленных римским сенатом для решения дел в стране. Везде «подняли голову те из граждан, которые слыли за римских друзей; их же выбирали теперь в посольства, вверяли им и все прочие дела» (Polyb. XXX. 13. 2). Уполномоченные отбирали в заложники людей, заподозренных хоть в малейшем сочувствии к Македонии (Ibid. 6 — 7). Многих просто убили (Liv. XLV. 31. 2; Polyb. XXX. 11). Не избежали общей участи ни Ахейский союз, ни Родос. Более тысячи знатных ахейцев были отправлены в качестве заложников в Рим, где содержались в тяжелых условиях более 16 лет (Polyb. XXXII. 9). Родос был лишен всех привилегий и владений за то, что всего лишь призывал Рим прекратить войну, от которой страдала его торговля. В отместку римляне объявили свободным от пошлин остров Делос, через который вскоре пошла вся морская торговля в Восточном Средиземноморье (Polyb. XXXI. 7). Получив такой удар, Родос, как отслуживший ‘свое пес, ‘окончательно пришел в упадок⁵⁴. После всего этого римляне «простили» Родос, который должен был в знак благодарности еще и подарить Риму золотой венок в 10 тыс. золотых (Ibid. XXX 5. 4).

Огромной пышностью отличался в 167 г. до н.э. триумфальный въезд в Рим Луция Эмилия Павла. Его проведение было омрачено скандалом. Это был яркий пример войны, которая велась вопреки интересам народа, ради обогащения нобилитета. Павел стяжал себе дурную славу своей жестокостью и безжалостностью. Воины люто ненавидели Павла за суровые придирки и за то, что не получили и малой толики из огромной добычи. Сначала они даже отказывались участвовать в праздничном шествии. Трибутные комиции также единодушно высказались против триумфа, но затем все же с трудом согласились (Plut. Aem. Paul. 30-31).

В первый день триумфа провезли на 250 повозках произведения искусства, картины и скульптуры, захваченные в Греции. На следующий день везли трофейное оружие. Далее следовали 3 тыс. человек, несшие 750 сосудов, наполненных серебряными монетами: в каждом по три таланта (около 80 кг серебра). Всего перед его колесницей было пронесено захваченного в Греции и Македонии золота и серебра на 120 млн сестерциев. Столь громадная сумма произвела неизгладимое впечатление на еще не привыкших к таким роскошествам римлян [Liv. XLV. 39). Перед колесницей Эмилия Павла брели царь Македонии Персей вместе со своей женой и малолетними детьми — двумя мальчиками и девочкой (Plut. Aem. Paul. 32-34).

Сердобольный Павел заявил, что участие басилевса в этой унизительной процедуре зависит только от него самого — намек на самоубийство. Персей сделал вид, что не понял его, но тем самым выбрал себе более ужасную участь: брошенный в темницу, он был замучен тюремщиками до смерти бессонницей. Вскоре погибли и его дети, кроме младшего, Александра, влачившего жалкое существование в рабстве писцом у магистратов (Plut. Aem. Paul. 37). Впрочем, безжалостная судьба унесла в могилу и младших сыновей Эмилия Павла прямо в разгар триумфа…

Так бесславно закончилась третья по счету Македонская война. Первая не принесла римлянам ничего кроме добычи, после второй они получили господство в Греции. За третьей последовало крушение Македонского царства. Причины поражения ясны. Македония была слишком слаба, чтобы противостоять практически в одиночку такому колоссу, как Рим. Она не cмогла противопоставить мощи Рима коалицию государств. Противоречия между эллинистическими державами оказались сильнее инстинкта самосохранения, а греческие полисы видели в Македонии только лишь старинного угнетателя и тирана. Македония пала, и это означало победу республиканского Рима, с сильным крестьянством — надежным источником военной мощи, — над прогнившими эллинистическими монархиями.

Рим не сделал в этой войне территориальных приобретений — еще продолжала преобладать в его внешней политике «линия Сципиона» на создание вокруг Рима формально самостоятельных «буферных», по сути марионеточных государств. Но влияние Рима в восточно-средиземноморских полисах и монархиях неимоверно возросло. «Эллинство» окончательно утратило свой внутренний как политический, так и духовно-идейный стержень развития и сошло с арены цивилизации. Начали сбываться слова консула Мания Ацилия, сказанные воинам (по уверению Ливия) еще во время битвы с Антиохом III у Фермопил, что после победы «…римскому господству откроются Азия, Сирия и все богатейшие царства, простирающиеся вплоть до восхода солнца. А после что нам помешает от Гадеса до Красного моря раздвинуть границы римской державы вплоть до Океана, что окаймляет земной круг? И весь род людской станет чтить имя римское вслед за именами богов!»⁵⁵

Крах Эллады

После разгрома Македонского царства римляне стали активно интересоваться делами восточных государств, о чем говорит, например, их вмешательство в войну Антиоха IV с Египтом с категорическим требованием к Антиоху сейчас же прекратить войну, причем римский легат Попилий провел палкой черту вокруг царя, требуя немедленного ответа (Polyb. XXIX. 27). Об установлении римской гегемонии в Восточном Средиземноморье свидетельствует и вмешательство Республики в интриги египетского двора (Ibid. XXXI. 26-27) и в войну вифинского царя Прусия⁵⁶ с пергамским царем Эвменом (Ibid. XXXIII. 13), чрезмерное, по мнению римлян, усиление которого начинало задевать их интересы в регионе. Римляне, не имея более достойного противника во всем Средиземноморье (особенно после падения Карфагена), становятся все наглее и уже не стараются прикрыть свою экспансию, обретающую все более мессианские черты, какими-либо благовидными предлогами. Рим стал достаточно силен, чтобы расправиться с любым оппонентом, нейтрализуя политическим давлением остальные государства. Римский сенат превратился в верховного арбитра и место паломничества посольств и делегаций бесчисленных племен и некогда могущественных держав⁵⁷.

В писаниях античных авторов, особенно эпохи Империи, Рим предстает в ореоле борца за справедливость и защитника обиженных и угнетенных, помощи которого алкали восточные монархии и полисы. «Как люди одаренные возвышенной душой и благородными чувствами, — проникновенно пишет Полибий, — римляне соболезнуют всем несчастным и спешат услужить всякому, кто прибегает к ним за покровительством» (Polyb. XXIV. 12. 11 — 12). И осчастливленные народы платили им тем же — ну и еще многим другим: непомерными контрибуциями, утратой политического суверенитета, собственным закабалением римскими ростовщиками и публиканами, участием своих войск в качестве «убойного мяса» в завоевательных войнах римлян и т.д. В результате, как умиляется Плутарх (Flamin. 12) (живший, напомним, во времена Империи и всеобщего pax Romana), «римляне… заслужили не только похвалу, но приобрели всеобщее доверие и огромное влияние, и по справедливости. Римских магистратов не только охотно принимали, но и сами приглашали их, им вверяли судьбу не только народы и города — даже цари (sic!), обиженные другими царями, искали защиты у римлян, так что в скором времени … все стало им подвластно» (курсив — мой. — В.Т.)«.

Отметим лишь, что судьбу Риму вверяли не столько народы, сколько именно цари: например, Аттал III, завещавший в 133 г. до н.э. Риму Пергам, словно бабушкин сундук с тряпьем; или правитель Вифинии, сластолюбец и извращенец Никомед, вручивший царство римлянам в благодарность за спасение его владений от Митридата Эвпатора, на которого Никомед по наущению римлян сам же и напал в начале Второй Митридатовой войны (89 г. до н.э.); или тетрархи Галатии, готовые ради подачек Помпея перегрызть друг другу глотки.

Когда же народ Пергама, возглавленный Аристоником, попытался выразить свое мнение по поводу «вверения судьбы» Риму, последний без колебаний встал на защиту собственных «угнетенных» публиканов и истребил мечом и отравлением источников сотни тысяч непокорных. «Любовь» жителей Малой Азии к римлянам была столь велика, что они по первому зову понтийского царя Митридата Эвпатора уже в начале I в. до н.э. в одночасье перебили 80 тысяч римлян вместе с семьями, благодатно процветавших за счет ростовщичества в прибрежных городах Малой Азии.

С середины II в. до н.э. постепенно меняется и вектор внешней политики Рима. «Линия Сципиона» вытесняется «линией Катона» на прямое обращение покоренных стран в римские провинции или на установление на их землях тотального римского контроля. Этого требуют интересы римского всадничества и нобилитета, тесно связанных с рынком. Нужда в рабах для развития хозяйства подвигала Рим на новые захватнические войны во всех уголках тогдашней Ойкумены, а все больший подъем хозяйства требовал возрастающего притока свежей рабской силы взамен отработанной. Углубление этого круговорота и было причиной усиления агрессивной внешней политики Рима в вв. до н.э. Уже не столько земли, сколько рабы становятся целью войн, а армия превращается в отлаженную машину по доставлению их в Италию, где они поглощались сельским хозяйством и ремеслом.

Но войны служили и средством ограбления других стран: богатства, произведенные народами Средиземноморья, постепенно перетекали в виде военной добычи в Рим. Она обогащала верхушку римского общества и превращала Рим в богатейшую державу древнего мира, соперничать с которой не могло ни одно государство. Обеспечить господство Рима могла только армия, поэтому римляне уделяли ей особое внимание, постоянно совершенствуя военную организацию и боевую тактику. И «железные легионы» несли народам благодетельную власть Рима, внедряли огнем и мечом римские ценности и идею о безусловном превосходстве римского образа жизни и правления.

* * *

Эллада после Третьей Македонской войны представляла собой печальное зрелище. Несмотря на гигантские усилия римлян (в лице Тита Квинкция Фламинина или Луция Эмилия Павла) по освобождению и замирению страны, по благоустройству полисов и насаждению «правильных» конституциональных основ политической жизни, по гармонизации межполисных отношений и т.д. — страна лежала в руинах. Раздробленная на множество мелких полисов, отданная трудами римлян во власть олигархов-ставленников Рима («умеренная свобода» — кредо Фламинина), она все более нищала. Страшных форм достигла фракционная борьба. В Эпире бесчинствует получивший еще отроком в Риме достойное воспитание Хароп Младший [Polyb. XXX. 12), чье имя стало синонимом преда5т8еля собственного народа в пользу римлян (Ibid. XXXI. 8. И)⁵⁸, в униженной и обкорнанной Ахайе единственно при поддержке римлян у власти стоит ненавидимый всеми предатель национальных интересов Калликрат⁵⁹.

Во всех областях царят произвол и беззаконие. Но некорректно было бы обвинять в этом лишь самих греков, якобы не умеющих управлять государством, скорее это результат политики римлян. Даже Полибий признается, что после убийства в Этолии Ликиска, «человека беспокойного и мятежного… немедленно воцарились мир и согласие…»⁶⁰ То же происходит в Беотии после смерти Мнасиппа и в Акарнании после убийства Хремата. Когда эти «друзья римлян» при поддержке последних находились у власти, в областях творились все указанные выше бесчинства; с их же смертью наступили мир и согласие (Polyb. XXXII. 20)⁶¹. Произвол римских ставленников был настолько силен, что римский сенат, дабы окончательно не утратить репутацию, вынужден был сурово осудить Харопа за его жестокости, правда, только на словах (Polyb. XXXII. 21).

Об оскудении греческих государств наиболее ярко свидетельствует факт нападения афинян на союзный им Ороп с целью грабежа. Римский сенат был настолько возмущен неслыханным преступлением, что приговорил афинян к выплате непосильного штрафа в 500 талантов. Но даже после сокращения штрафа до 100 талантов по ходатайству «философского посольства» афиняне не смогли выплатить его — до такой степени обнищания дошла эта некогда самая богатая область Эллады!⁶²

Жесткая политика Рима сказывалась во всем. Даже самый верный союзник, Ахейский союз, оказался неугодным Риму. Много раз ахейские послы униженно молили сенат отпустить на родину их заложников; сенат даже не желал их выслушивать⁶³, хотя многие заложники умерли в различных городах Италии, а те, которые бежали, были схвачены и казнены (Paus. VII. 10. 12). Только в 151 г. до н.э. по просьбе Сципиона Эмилиана, с которым сближается Полибий (XXXII. 9), ахейские ссыльные были отпущены на родину⁶⁴. Да и то только после того как Катон заявил, какая, мол, разница, «наши ли могильщики или ахейские погребут греческих старцев»⁶⁵.

Неудивительно, что в широких слоях населения росла скрытая ненависть к Риму. Поэтому, когда в 149 г. до н.э. во Фракии объявился человек, заявивший, что он чудом спасшийся из плена сын царя Персея Филипп, восстала вся изнемогающая от гнета Македония. Лже-Филиппом был некий грек (по другим данным, фракиец) Андриск (Liv. Epit. 49). Его призыв к восстанию против римского ига упал на подготовленную почву. Толпы людей вступали в ряды его армии. Вскоре Лже-Филипп разбил посланный против него римский легион и объединил разделенную римлянами страну (Polyb. XXXVII. 2). Восстание ширилось, и армия Андриска вступила в Фессалию. Римляне вынуждены были направить против восставших крупное войско под командованием Квинта Цецилия Метелла. Помощь тут же суетливо предложил царь Пергама Аттал П. В 148 г. до н.э. наспех собранные войска повстанцев потерпели поражение. Андриск был захвачен в плен и казнен (Liv. Epit. 50). Восстание послужило прекрасным поводом для полного закабаления Македонии. Она окончательно потеряла свою и без того призрачную независимость и была превращена в римскую провинцию Македония, к которой были присоединены Иллирия с городами Аполлония, Диррахий и Эпир. Македония стала удобным плацдармом для дальнейшего наступления римлян на восток. Всю провинцию вскоре пересекла военная Эгнациева дорога от Диррахия на Адриатике до Византия на Боспоре.

Этому событию предшествовал отчаянный вызов, брошенный могущественному Риму Ахейским союзом. Решив вернуть отторгнутую по воле римлян Спарту, ахейцы натолкнулись на жесткую позицию римлян, давно уже не церемонившихся со своим рьяным союзником. Они цинично потребовали от ахейцев отказаться не только от Спарты, но и от остальных приобретений после Македонских войн, которые были дарованы им самими же римлянами (Polyb. XXXVIII. 7 — 8). В руководстве Ахейского союза проснулась запоздалая оскорбленная гордость. Свергнув продажную знать, к власти в 149 г. до н.э. пришли демократически настроенные силы во главе со стратегами Диэем и Критолаем (Ibid. 9). Но ахейцы спохватились слишком поздно, явно переоценив свои силы в надежде на то, что Рим, который вел в это время войны с Карфагеном, в Испании и в Македонии, не сумеет подавить их выступление.

Критолай развернул обширную агитацию против римлян, «возбраняя властям взыскивать что-либо с должников, не принимать тех, кого приводили бы для заключения под стражу за долги, отсрочить до окончания войны разбор жалоб по недоимкам в товарищеские казнохранилища» (Ibid. 10). Эти меры были направлены на привлечение на свою сторону бедноты. На собрании в Коринфе римские уполномоченные пытались убедить ахейцев не доходить «до открытой вражды с римлянами, будь ли то под прикрытием распри с лакедемонянами, или же вследствие неприязни их к самим римлянам». Но они были прогнаны под градом насмешек (Veil. Paterc. I. 12. 1). «Дело в том, — замечает Полибий, — что никогда не собирались на совещание в таком большом числе ремесленники и простолюдины» (Ibid. 3 — 6). Возмущение ахейцев требованием римлян очистить Спарту было так велико, что народ начал хватать всех спартанцев, даже укрывшихся у римлян (Paus. VII. 14. 2 — 3). Немедленно (невзирая на протесты олигархического совета старейшин) была объявлена война Спарте, на самом же деле она «была против римлян» (Polyb. XXXVIII. 11.6).

И здесь мы вновь видим трагическую порочность менталитета греков — довление узкополисного эгоизма над общенациональными интересами. До тех пор пока Рим привечал и обхаживал своего верного союзника, предоставляя ему разные привилегии, в том числе территориальные, Ахейский союз был ревностным проводником экспансии Рима на Балканах, участвовал на его стороне во всех братоубийственный войнах. И даже в данной ситуации своекорыстное соперничество со Спартой перевесило идеи общеэллинского единства.

Привыкшие бить врагов поодиночке отборные легионы Квинта Цецилия Метелла, покончив с Андриском, разгромили ахейское войско в Беотии у Скарфеи и Херонеи, а Критолай пропал без вести (Paus. VII. 15. 4 — 6). Тогда Диэй сосредоточил свои силы в Коринфе. Он призвал бедноту вступать в войско и включил в его состав 12 тыс. рабов; богачи были обложены налогами на военные нужды, а злостные аристократы казнены⁶⁶. Но римляне разбили ахейцев на Истме, а вскоре прибыл новый консул Луций Муммий, которому и достались лавры победителя. Коринф был взят штурмом⁶⁷. Дольше всего сопротивлялся гарнизон из освобожденных рабов, которые заперлись в крепости на акрополе Коринфа. Лишь голод и страшные потери принудили их сдаться. Диэй в отчаянии покончил жизнь самоубийством (Paus. VII. 16. 6).

Разграбление Коринфа было жутким. Легионеры, топча солдатскими калигами полотнища великих живописцев⁶⁸, измазанные кровью, грабили все подряд; из храмов выбрасывалась драгоценная утварь, выносили сокровища и статуи богов. Все предметы искусства подчистую вывезли в Рим. Мужское население было вырезано, а женщины и дети обращены в рабство. Коринф по прямому указанию сената был разрушен до основания, как и Карфаген⁶⁹. Несомненно, такой вандализм объяснялся не только «пиром победителей», но вполне практичным желанием устранить последнего крупнейшего торгового соперника Рима в Восточном Средиземноморье.

Прибывшая из Рима специальная комиссия приняла отчет о проделанной работе и в рабочем порядке рассмотрела судьбу Эллады. Муммий уничтожил демократию, где она еще оставалась, и установил форму правления в греческих полисах на основе имущественного ценза. Он также назначил дань, которую должна была выплачивать страна (Paus. VII. 16. 9). Все племенные союзы были распущены, гражданам запрещалось приобретать имущество за границей, самоуправление ограничивалось, а управление землями бывшей свободной Греции, словно в насмешку истории, переходило в руки наместника Македонии (Ibid. 10), с чьей властью греки так упорно боролись в прошлом. Так произошло падение независимости Эллады, еще недавно истово восторгавшейся добродетелью римлян, даровавших ей свободу. Лишь спустя два столетия эти вконец опустевшие и обезлюдевшие земли были формально преобразованы в провинцию. Причем гордое имя «Эллада» было заменено на «Ахайя».

Экономическая жизнь Греции после римского завоевания приходит в состояние глубокого упадка и застоя. Значительная часть населения региона была обращена римлянами в ходе войн в рабство (с тех пор рабы-греки стали обычны в домах «новой римской знати» в качестве секретарей, музыкантов, актеров, педагогов и т.д.), численность населения резко падает вследствие катастрофического снижения рождаемости. Страбон, к примеру, говорит о том, что в его время (начало I в. н.э.) Греция по большей части птустынна, безлюдна, «если сравнить с густой населенностью ее в древние времена; ведь, за исключением Спарты, прочих местечек там числом только около 30, тогда как в древние времена, как говорят, она называлась «страной о ста городах»» (Strabo. VIII. IV. 11). Таков был итог знакомства двух цивилизаций — деградировавшей эллинской и оказавшейся более мощной, более грубой, но эффективной римской «варварской».

* * *

Итак, наш очерк показал, что в период Македонских войн произошло первое столкновение двух типов античной цивилизации — эллинистической и римской. Первая характеризовалась эволюцией и размыванием полисных институтов эллинского общества и монархической структурой восточного толка эллинистических государств, разновидностью которых выступала Македония. Вторую отличало дальнейшее развитие римского варианта античного полиса — civitas. При этом civitas оказалась более мобильной, открытой для новых категорий гражданства, территориальных приращений, трансформации в надполисную форму государства — Римско-италийскую федерацию — и способной к все большей модификации традиционных полисных политических институтов. Поэтому соперничество римской civitas с экономически неконкурентоспособной, склонной к архаизации системой греческого полиса — с его экономической автаркичностью, территориальной и гражданской ограниченностью, политической замкнутостью и полисным сепаратизмом — закончилось победой римского пути развития античной цивилизации.

Надо учитывать также, что в классический период Эллада имела дело в основном с варварами, являясь центром эллинской государственности и цивилизации. В эпоху эллинизма она оказалась окружена целым рядом государств, не уступавших и даже превосходивших ее в экономическом, политическом, военном, а также культурном отношениях. Греция из развитой и цивилизованной части античного мира превратилась в рядовую, не имевшую прежнего значения страну, чему в немалой степени способствовало македонское завоевание. Разложение полиса, обострившиеся противоречия внутри каждого полиса и между ними (даже при объединении в союзы) порождали взрывы социальной и междоусобной борьбы. Сосредоточение власти в большинстве случаев в руках олигархии, готовой пойти на любые сделки с иноземцами ради сохранения власти и привилегий, порождало ответную ненависть охлоса, часто шедшего за демагогами или тиранами. Постоянная борьба олигархов и радикалов красной нитью проходит через весь период эллинизма, достигая наивысшего пика в первой половине II в. до н.э., когда Греция оказывается ареной и инструментом противоборства издыхающего титана эллинизма — Македонского царства — и «молодого хищника» Рима, уверенно идущего к апогею своего развития. Остаться в стороне от этой схватки было невозможно.

Как показало исследование, на первых этапах проникновения римлян на Балканский полуостров они воспринимались эллинами как варвары, стоявшие на более низкой ступени общественного развития. Но при этом они рассматривались греческими полисами в качестве меньшего зла по сравнению с застарелым, наследственным врагом — Македонией. Македонское царство с переменным успехом пыталось установить гегемонию над Грецией не одно столетие, сочетая методы политического давления и установления в полисах угодных режимов и прямого военного вмешательства в межполисные и межсоюзные дела, что ограничивало суверенитет полисов и ущемляло «патриотическое» самосознание.

Поэтому греческие полисы, и прежде всего Этолийский союз, а затем и Ахейский, с одобрением встретили предложение им помощи Римом в их борьбе против гегемонии Македонии, рассчитывая использовать римских союзников в собственных интересах, решить их руками внутренние проблемы преобладания в Греции. Греки не рассматривали римлян как серьезную силу и реальную опасность, а потому предпочли своекорыстно пойти на союз с ними в отстаивании своей независимости.

Анализ источников позволил определить, что для Рима балканский театр экспансии до конца III в. до н.э. рассматривался не только как неприоритетный, но и нежелательный. Впервые римляне вошли в соприкосновение с Македонией в годы Второй Пунической войны, когда возникла угроза заключения стратегического союза господствовавшего в Южной Италии Ганнибала и царя Македонии Филиппа V, грезившего о лаврах Александра «Запада». И хотя подобный союз был преимущественно политической декларацией, римляне восприняли новую угрозу всерьез и вынужденно обратили свой взор на Балканы. Долгое время римляне смотрели на греков еще и как на орудие своей борьбы с Македонией.

Ввиду отсутствия военных возможностей и сколько-нибудь устойчивых связей с греческими полисами Рим предпринял усилия по переводу конфликта во внутригреческое русло. Для этого ставка была сделана на наиболее рьяного оппонента Филиппа V Этолийский союз. Первая Македонская война закончилась упрочением политического присутствия Рима на Балканах как приемлемого и равноправного партнера греческих государств, хотя Рим все еще рассматривался как варварское по менталитету и способу управления общество, полезное, но духовно чуждое эллинской культуре и цивилизации.

Ситуация кардинально изменилась после разгрома Карфагена и утверждения Рима в Западном Средиземноморье. Вслед за тем Рим перенес свои экспансионистские устремления на восток. Этого требовали интересы развивающейся рабовладельческой экономики и торговли, потребность устранить торговых конкурентов (Родос, Коринф), стремление ликвидировать потенциальную угрозу римским интересам сначала в Адриатике (Иллирия), затем в Эгейском море со стороны Македонии и Сирии (куда бежал Ганнибал).

Одной из важнейших причин постепенного покорения Римом Эллады является превосходство римской военной организации над наемными армиями Македонии и эллинистических государств. Лелеемая эллинами монолитная фаланга, столь эффективная против пестрых воинств восточных деспотий и племенных варварских ополчений, оказалась бессильной перед гибкой структурой римских легионов и маневренной манипулярной тактикой, что доказали разгромы македонской фаланги при Киноскефалах и Пидне.

Анализ выявил постепенное изменение политики Рима по отношению к эллинским полисам и союзам — от политики невмешательства во внутренние дела и демонстративной предупредительности к местным интересам и патриотическим амбициям до попрания суверенитета греческих городов, лишения их политической самостоятельности, насаждения в полисах угодных римлянам олигархических режимов и жестокой расправы с поползновениями отстоять свою независимость.

Источники обнаруживают, что и римляне, в свою очередь, смотрели на греков свысока, как на «варваров». Они считали их изнеженными и развращенными философией и искусствами, чрезмерно угодливыми и льстивыми, легкомысленными, любящими роскошь. Этому они противопоставляли собственные добродетельные «нравы предков», занятия земледелием и военным делом как единственно достойные свободного человека. Действительно, греков изумляла, например, выносливость римских воинов, готовых совершать длительные марши при полном отсутствии снабжения, да еще и разбивать на ночлег лагерь. Как замечает Полибий, «невыполнимою кажется эта задача по эллинским понятиям и нравам, но весьма легкою по римским. Так, эллины едва могут совладать в походах с тяжестью одних только сарисс и не без труда переносят причиняемое ими утомление; напротив, римляне со щитом на кожаном ремне через плечо, с пилумами в руках, не тяготятся нести еще и палисадины (для частокола)» (Polyb. XVIII. 18. 2 — 4). Греков, пропитанных идеями скептиков и киников, эпикурейцев и мистиков, искренне удивляла крайняя и искренняя религиозность римлян, подчинявших свои действия, в том числе и военные, знамениям ауспиций, жертвоприношениям, совершаемым самими консулами, словно «жалкими жрецами-прорицателями» (Liv. XXXV. 48). Полибий отмечает, что римская богобоязнь и следование ритуалам и обетам представляется грекам нелепой, а у римлян она составляет основу государства (Polyb. VI. 56. 7 — 9). Тем не менее, возможно, именно эти «варварские» качества римского менталитета, закладывавшие с молоком матери глубокую убежденность в правоте своих поступков, в том, что «Рим — превыше всего», сыграли не последнюю роль в преодолении римлянами комплекса «варварской неполноценности» (если они его когда-либо и испытывали!) и в победе, военной и нравственной, над декадентствующей и рефлексирующей эллинистической цивилизацией.

Особую роль в идеологическом покорении Греции и преодолении «варварского» имиджа Рима в глазах эллинов сыграла деятельность консула 198 г., цензора 189 г. и удостоенного сана авгура в 176 г. до н.э. Тита Квинкция Фламинина — автора лозунга «свободы Эллады» от Македонии и сторонника «линии Сципиона» в римской внешней политике начала II в. до н.э. Несмотря на многочисленные примеры коварства и жестокости римлян по отношению к эллинам, считать их исчадием Аида, безусловно, нельзя. Римляне были не хуже греков, широко практиковавших насилия и грабежи. Но представление о них как о бескорыстных, справедливых и добросердечных людях, несущих извращенным грекам более высокие идеалы, также крайне гипертрофированно. Как и греки, римляне воевали прежде всего за свои интересы, в жестокости и жадности к добыче не отличаясь от них, но превосходя эллинов размахом и планомерностью своей «мессианской» деятельности.

Итак, анализ событий эпохи Македонских войн по источникам позволяет выявить проблему трансформации понятий «эллинства» и «варварства» в конкретном преломлении. При этом прослеживается деградация «эллинства» в классическом понимании (полисная демократия, экономическое равенство гражданского коллектива, идеалы свободы, гуманистическая культура, развитая философия и этика) и «деварваризация» римского общества. Сам Рим впервые вышел за узкие рамки полисных отеческих установлений и окунулся в неведомый пестрый мир чужеземных обычаев и незнакомых традиций, испытав немалое влияние со стороны побежденных народов. В приоткрытые двери обветшавших гражданских добродетелей и воинских доблестей хлынули высокое греческое искусство и восточные религиозные культы, философские учения и удивительные театральные зрелища, чудеса техники и мода на иностранную одежду и греческий язык. Именно в ходе Македонских войн в течение II в. до н.э. изменился быт знати. Место скромного, подчас трудового образа жизни мужей Ранней республики занимает безудержная роскошь, суровые «нравы предков» заменяет разврат и тщеславие. Создается новый замкнутый круг, в котором Рим оказывается во второй половине II в. до н.э., — прямое следствие завоевательных аппетитов Рима. Выбраться из этого порочного круга в рамках традиционных общественных и политических структур римского полиса оказывается невозможным. Кризис полиса в конце II в. до н.э. порождает грандиозные и трагические потрясения и открывает новую эпоху в истории Римской республики.

Примечания:

[1] Подробнее многие аспекты международных отношений Рима со странами Восточного Средиземноморья см.: Кащеев В.И. Эллинистический мир и Рим: Война, мир и дипломатия в 220— 146 гг. до н.э. М, 1993. Эта работа по-прежнему актуальна. Не вступая в прямую полемику, мы попытаемся дать в статье свое видение проблемы, опираясь на информацию прежде всего источников, дошедших до нас из эры pax Romana.
[2] См. также: Самохина Г.С. Иллирийские войны (о принципах рим­ской политики на Балканах в конце Ш в. до н.э.) // Античность и раннее средневековье. Социально-политические и этнокультурные процессы. Н. Новгород, 1991. С. 42-56.
[3] См.: Polyb. VII. 9. 13; Liv. XXIII. 33. 10-12; Zonar. IX. 4. 2. Причем Аппиан настаивает, что Филипп направил послов к Ганнибалу, «Не испытав раньше от римлян никакой обиды» (Mac. I).
[4] См.: Liv. XXVI. 28; XXVII. 30; XXXI. 14; Polyb. XVI. 24; 27; XVIII. 1. 3.
[5] Арр. Mac. III. 2; Liv. XXIX. 12. 13- 15.
[6] См.: Арр. Mac. IV.
[7] Литературу о Первой Македонской войне см.: Кащеев В.И. Первая Македонская война в интерпретации английских и американских антиковедов // Античный мир и археология. Саратов, 1986. С. 42 — 57; Он же. Эллинистический мир и Рим.
[8] Заметим, что Филипп, получивший нагоняй от римлян также за нападения на Хиос, Родос, Самос и Пергам, не сумел осознать масштаба амбиций и реальности угрозы со стороны нового соперника, ответствовав, что «римлянам будет хорошо, если они будут держаться мира на тех условиях, на которых они его заключили» (Арр. Mac. IV). Следовательно, римляне воспринимались все еще как «варвары», недостойные и неспособные сыграть свою «скрипку» в эллинистическом «концерте».
[9] Литературу см.: Самохина Г.С. Причины Второй Македонской войны (историография) // Проблемы историографии всеобщей истории. Петрозаводск, 1991. С. 24-32.
[10] Это произошло под давлением проримской партии вопреки мнению большинства членов собрания союза, недовольных римлянами из-за противозаконий Сульпиция, который захватил союзную ахейцам Эгину и продал всех жителей в рабство. См.: Арр. Mac. VII; Polyb. IX. 42. 7; XXII. 11.9.
[11] Подробнее о Фламинине см.: Бобровникова Т.А. Сципион Африкан­ский: картины жизни Рима эпохи Пунических войн. Воронеж, 1996. Кн. 2. С. 59 и след.
[12] Liv. XXXIII. 7-9; Polyb. XVIII. 21-27; Strabo. IX. 5. 21.
[13] Polyb. XVIII. 25-27; Liv. XXXIII. 10-11; Plut. Flamin. 9; Paus. VII. 7.
[14] Liv. XXXIII. 30; Polyb. XVIII. 27; Plut. Flamin. 10.
[15] Polyb. XVIII. 33 — 36, 44; Liv. XXXIII. 11 — 12, 30.
[16] Polyb. XVIII. 34; Liv. XXXIII. 11; Plut. Flamin. 13.
[17] См.: Бобровникова ТА. Указ. соч. С. 69.
[18] Там же. С. 68.
[19] С этим согласна даже Т.А. Бобровникова, прощавшая своему герою и такие «шалости», как двуличие, изворотливость, тщеславие, стремление приписать лавры победы только себе, обманом заполучить командование и т.д. См.: Там же. С. 60, 65, 67, 92.
[20] Polyb. XVIII. 46; Liv. XXXIII. 32; Plut. Flamin. 10-11; Арр. Mac. IX. 4.
[21] Моммзен Т. История Рима. М, 1936. Т. 1: До битвы при Пидне. С. 677.
[22] Там же. С. 680. За это нестяжатель Фламинин впоследствии даже подвергся обожествлению со стороны благодарных греческих олигархов!
[23] Т.А. Бобровникова справедливо пишет (впрочем, тут же находя извинения для своего героя), что целью Фламинина было сохранить римские гарнизоны в Греции, которые греки просили вывести. Раз так, нужно сделать таким образом, чтобы они на коленях сами умоляли сохранить эти гарнизоны, а для этого предложить им войну с Набисом — этим жутким тираном и убийцей (что-то вроде античного Саддама Хусейна). Но как только тиран оказался повержен, Фламинин настаивает на заключении с ним относительно мягкого мира с сохранением его власти и территории собственно Спарты якобы ради гуманного недопущения разгрома великого города злопамятными ахейцами. См.: Бобровникова Т.А. Указ. соч. С. 77 и след. 81. Но скорее Фламинина страшила перспектива долгой осады Спарты и затягивание войны в условиях, когда истекали его полномочия и назревал конфликт с Антиохом (Liv. XXXIV. 37, 44).
[24] См., в частности: Кащеев В.И. Лозунг освобождения греков в межгосударственных отношениях Восточного Средиземноморья (III — II вв. до н.э.) // Античный мир и археология. Саратов, 1990. Вып. 7. С. 41-50.
[25] О дипломатической подготовке войны с Антиохом см. содержательную ст.: Трухина Н.Н. Внешняя политика римского сената накануне и в годы Сирийской войны (197 — 189 гг. до н.э.) // Проблемы всеобщей истории. М„ 1973. С. 324-343.
[26] Liv. XXXIV. 60; Арр. Syr. 27 — 30; Iustin. 3 1 . 7 — 1 0 .
[27] Polyb. III. 11; Liv. XXXV. 14; Арр. Syr. 7 — 8 ; 1 0 — 11; 14, Plut. Flamin. 21.
[28] Арр. Syr. 30-37; Liv. XXXVI. 14; XXXVII. 37-44.
[29] См., например: Климов ОМ. Роль Пергамского государства в Сирийской войне // Античная гражданская община. М., 1986. С. 29-43.
[30] Примечательно, что Ацилий Глабрион отказал послам Эпира в сохранении статуса «друзей римского народа» под предлогом их сношений с Антиохом, заявив, что еще не знает, «числить ли их среди враждебных или замиренных (sic!) племен», и назначил судьею им римский сенат, где эпирские послы «…прощения добились, но правоты своей не доказали» (Liv. XXXVI. 35. 8- 11). Здесь явственно обнаруживается гибкость в применении римлянами норм права. См. также: Митина СИ. Некоторые аспекты договорных взаимоотношений Рима с элинистическим Востоком // Правоведение. Новгород, 1998. Вып. 1. С. 12-23; Кащеев В.И. Посредничество и арбитраж во взаимоотношениях эллинистических государств и Рима // Из истории античного общества. Н. Новгород, 1991. С. 38 — 49.
[31] Pofyb. XXII. 8; Liv. XXXIX. 26, 35, 53.
[32] Polyb. XXIII. 10; Liv. XL. 3 — 4 .
[33] Polyb. XXII. 9; XXIII. 1; Liv. XXXIX. 46.
[34] Liv. XXXIX. 25. Заметим, как это разительно напоминает современную политическую ситуацию, особенно в причислении тех или иных стран к «империям зла» и обвинениях их в нарушении прав человека и демократии.
[35] Polyb. XXII. 17; Liv. XXXIX. 29, 33.
[36] См., в частности, примеры: Кащеев В.И. Римляне как третейские судьи в межгосударственных спорах греков // Античность: миры и образы. Казань, 1997. С. 32-41.
[37] Polyb. XXV. 3; Liv. XL. 1. 2.
[38] О непоследовательности политики Персея см., например: Шофман АЛ. Дипломатическая деятельность Персея // Проблемы истории и историографии: Античность и средние века. Уфа, 1990. С. 29 — 37.
[39] Polyb. XXII. 8; Liv. XLI. 27; XLII. 15; Арр. Mac. XI. 4.
[40] Polyb. XXVIII. 8, 9; XXIX. 3; Liv. XLIV. 27. 8 — 1 2 ; Plat. Aem. Paul. 13. 1. Ср.: Liv. XLIV. 27. 12: «Узнав об этом (о заключении римских послов Гентием под стражу. — В.Т.), Персей рассудил, что теперь Гентию войны с Римом не миновать, и распорядился воротить людей, посланных было к нему с деньгами. Он как будто имел одну заботу — чтобы римляне, победив его, получили добычу побогаче» (курсив мой. — В.Т.).
[41] См.: Polyb. XXVIII. 3 — 4 ; Liv. XLII. 38.
[42] Polyb. XXVII. 8. 1; 9. 1; Liv. XLII. 5 7 — 5 9 ; 63; 65.
[43] Liv. XLII. 62; Iustin. XXXIII. 1; Plut. Aem. Paul. 9; App. Mac. XII.
[44] См.: Liv. XLIII. 1; Polyb. XXVIII. 9.
[45] Polyb. XXIX. 6 — 7 ; ср.: Liv. XLIV. 25; Арр. Mac. XVIII. 1.
[46] Liv. XLIV. 36; 37. 6 — 9 ; Plut. Aem. Paul. 17; Polyb. XXIX. 16. 6; Cic. Resp. I. 15. 23; Val. Max. VIII. 11. 1.
[47] Plut. Aem. Paul. 19; ср.; Polyb. XXIX. 17.
[48] Заметим, что Плутарх при этом ссылается на Полибия (XXIX. 18) и перемежает рассуждения моралистическими сентенциями, однако не умалчивает и о свидетельстве участника событий того времени Посидония, что Персей не только не удалялся с поля боя, но невзирая на рану присоединился к сражающимся и бился без панциря, получив при этом еще одно ранение (Plut. Aem. Paul. 19).
[49] Plut. Aem. Paul. 20; Liv. XLIV. 41.
[50] По данным Ливия, в сражении было истреблено более 20 тыс. гоплитов, согласно Плутарху — более 25 тыс. См.: Liv. XLIV. 42. 4 — 7 ; Plut. Aem. Paul. 21.
[51] Liv. XLIV. 43; Plut. Aem. Paul. 23.
[52] Plut. Aem. Paul. 26; Liv. XLIV. 46. 3; XLV. 5; 6. 7 — 1 2 .
[53] Polyb. XXX. 16; ср.: Liv. XLV. 34; Plut. Aem. Paul. 29.
[54] Пожалуй, это один из первых случаев экономической расправы с конкурентом, истово соблюдаемый гегемонистами и по сей день.
[55] Liv. XXXVI. 17. 14-15. Интересно, что ни Аппиан, ни Плутарх не упоминают об этой речи Ацилия. Вероятно, ее не было и у Полибия. Несомненно, в ней Ливии отразил идеологию торжествующей мощи pax Romana времен Августа. Но можно с уверенностью утверждать, что фундамент этой идеологии начал формироваться именно в эпоху Македонских войн.
[56] Характерная черта: Прусий настолько пресмыкался перед Римом, что вползал в Курию сената на четвереньках, в рабском одеянии. См.: Polyb. XXX. 19-20.
[57] См.: Бобровникова Т.А. Указ. соч. С. 116, 118. См. также: Митина С.И. Некоторые аспекты договорных взаимоотношений Рима с эллинистическим Востоком // Правоведение. Великий Новгород, 1998. Вып. 1. С. 12 — 23; Кащеев В.И. Посредничество и арбитраж во взаимоотношениях эллинистических государств и Рима // Из истории античного общества. Н. Новгород, 1991. С. 38-49.
[58] См. также: Polyb. XXXII. 20. 6 — 9: «После того, какЛуций Аниций одних из именитых граждан [Эпира] осудил на смерть, других, возбуждавших против себя хоть малейшее подозрение, препроводил в Рим, Хароп получил возможность действовать по произволу, и не было преступления, которого он не совершил бы собственноручно или при посредстве друзей. …Что служило ему как бы прикрытием и поддерживало веру в народе, будто все его действия направлены к определенной цели, с согласия римлян…»
[59] Polyb. XXX. 23. 1: «В Пелопоннесе, когда послы возвратились и объявили ответ сената (об отторжении от Союза ряда городов. — В.Т.), был уже не ропот против Калликрата, но открытая ярость и ненависть». Тот же Полибий сообщает в качестве примера ненависти против Калликрата, Андронида и других единомышленников, что на празднестве Антигоний во время ритуальных омовений никто не желал заходить в ванны после Калликрата и Андронида, прежде чем банщик не менял воду на чистую, чтобы не замарать себя (Ibid. 3 — 5). Даже дети на улице в лицо обзывали их предателями (Ibid. 7). Ср. у Ливия (XLV. 31. 11) Калликрат назван в числе римских доносчиков и обвинителей патриотов.
[60] См.: Polyb. XXXII. 19. 1. Речь идет о том самом Ликиске, который оговаривал свой народ перед римлянами, был ревнителем их интересов (XXVII. 15. 4; XXVIII. 4). Имя его также стало нарицательным для обозначения предателя собственного народа, но при этом ставленника римлян (XXX. 13.4, 11).
[61] Это к вопросу о том, что римляне искренне хотели освобождения и наведения порядка в Греции, а их главный идеолог и проводник этой политики Тит Квинкций Фламинин считал «своим долгом не допускать гибе­ли ни одного города освобожденной Греции» (Liv. XXXVI. 34) и пускался во все тяжкие, «хитрил и изворачивался для этого», за что «никогда не стерся из памяти греков образ их освободителя, этого человека, полного мелких слабостей (курсив мой. — ВТ) и в то же время такого мягкого и великодушного». См.: Бобровникова Т.А. Указ. соч. С. 92.
[62] См.: Paus. VII. 11. 4-5 ; ср.: Polyb. XXXIII. 2.
[63] Polyb. XXXI. 8; XXXII. 7; XXXIII. 1.3-8.
[64] Подробнее о римском периоде жизни Полибия и его взглядах см.: Тыжов А.Я. Полибий в Риме // Античная гражданская община: Проблемы социально-политического развития и идеологии. Л., 1986. С. 92— 100; Кащеев В.И. Полибий и внешняя политика Рима в III —II вв. до н.э. // Из истории социально-этических и политико-правовых идей. Саратов, 1990. С. 44-51.
[65] Polyb. XXXV. 6. Примечательно, что после наивного обращения По­либия «со товарищи» к сенату с просьбой возвратить изгнанникам еще и прежние отличия, тот же Катон с ухмылкой бросил, что «Полибий, подоб­но Одиссею, хочет возвратиться в пещеру киклопа, чтобы взять еще отту­да забытую шляпу и пояс» (Ibid. 6. 4). Сравнение Рима с пещерой людоеда Полифема весьма симптоматично!
[66] См.: Polyb. XXXIX. 8. 1 0 — 1 1 ; Paus. VII. 15. 7 — 8 .
[67] Paus. VII. 16. 3 — 4; Polyb. XXXIX. 13.
[68] См.: Polyb. XXXIX. 13. 1—3; «…Полибий со скорбью рассказывает обстоятельства, какими сопровождалось взятие Коринфа, упоминая также о грубости, с какой солдаты обращались с произведениями искусства и с посвященными богам предметами. Так, он утверждает, что собственными глазами видел, как солдаты играли в кости на картинах, брошенных наземь. Из картин он называет изображение Диониса работы Аристида, к которому, как рассказывают, применялась поговорка: «Ничего к Дионису», а также страдание Геракла в плаще Деяниры». Цит. по: Strabo.VIII. 6. 23. Причем Страбон замечает, что «из остальных посвятительных даров в Риме почти что большая часть самых лучших произошла из Коринфа… Муммий, будучи скорее человеком великодушным, чем любителем искусства, как говорят, легко уступал эти предметы тем, кто просил у него». Ср.: Veil. Paterc. I. 13. 4: готовя награбленное к отправке в Рим, Мумий строко предупредил сопровождавших, что в случае порчи государственного имущества тем придется изготовить новые шедевры за свой счет! Недаром греческую скульптуру мы знаем в основном по римским копиям. Иными словами, Страбон и Веллей Патеркул расписываются в культурном невежестве даже представителей римского нобилитета II в. до н.э., не говоря уже о варварском вандализме простых солдат, не понимавших ценности произведений искусства, и признают, что пышное великолепие Рима, включая его сакрально-храмовую сферу, было основано на элементарном и циничном ограблении стран высокой духовной цивилизации.
[69] Paus. VII. 16. 8-9; Polyb. XXXIX. 13. 1-3; Strabo. VI. 23.

Источник:

Токмаков В. Н. Рим и Македония в споре за Элладу: варвары покоряют греков // Античная цивилизация и варвары. «Наука». Москва, 2006.