Эпаминонд (Delbruck H.)

Все развитие и усовершенствование военного дела в Греции со времени Персидских войн, как мы его знаем, не заключало в себе принципиальных реформ или изменений. Действительно, принципиальное новшество было делом фиванца Эпаминонда.

Оно исходило из чисто внешнего, случайного явления старой фаланговой тактики – своеобразной тяги вправо, которая отнюдь не имела какого-либо более глубокого значения, а являлась только следствием того обстоятельства, что щит носили на левой руке; но дальнейшим следствием было то, что победу обычно одерживало правое крыло и нередко – с обеих сторон одновременно.

И вот Эпаминонд усилил свое левое крыло так, что оно образовало глубокую колонну – под Левктрами в 50 человек глубиною, – а правое крыло, обычно выдававшееся вперед, осадил назад. Таким образом, неприятельское правое крыло, т.е. то, которое привыкло побеждать, натолкнулось теперь на искусственно усиленное сопротивление; левое крыло равным образом ничего не достигло: оно и без того привыкло идти на врага несколько замедленным темпом, а теперь, когда неприятельское правое крыло оказалось отодвинутым назад, здесь вообще дело не доходило до настоящего боя или же он завязывался слишком поздно.

Увеличение глубины сопровождается укорочением фронта; при равных силах неприятельское правое крыло могло охватить фиванское левое, зажать его и атаковать одновременно с фронта и с фланга. Поскольку сражение протекает таким порядком, для нас еще большой вопрос, выгодно ли в действительности глубокое построение фаланги: если фронт противника в состоянии выдержать натиск, пока его избыточная часть совершит охват и более глубокая колонна окажется атакованной с двух сторон, то едва ли она устоит. Следовательно, необходимым дополнительным условием при более глубоком построении одного крыла является прикрытие укороченного фланга кавалерией.

Беотия издревле славилась своей конницей. Но Эпаминонд сумел поставить оба оружия – кавалерию и пехоту – в плодотворную, органическую связь. Теперь, когда его левое крыло, несмотря на свое укороченное построение, не подвергалось опасности охвата, оно могло всею тяжестью своей глубины не только оказать сопротивление правому крылу неприятеля, но и само напасть на него. Как триера врезается в своего противника, – говорит Ксенофонт о сражении при Мантинее, – так глубокая колонна фиванцев своим могучим натиском проломила спартанскую фалангу.

Заведенный Эпаминондом боевой порядок получил название косого строя; раньше того, как мы видели, фаланги шли друг на друга скошенным фронтом, но тактической идеей косой строй становится лишь с того момента, когда Эпаминонд вывернул его наизнанку, искусственно уклонив правое, обычно зарывавшееся вперед крыло, а левое выдвинув и одновременно усилив его. Раньше обе противостоящие фаланги одинаково выдвигали вперед правое крыло, так что бой, несмотря на скошенность фронтовой линии, оставался обычным фронтальным столкновением. Но через новшество Эпаминонда фаланги сходились теперь косо, под острым углом, вследствие чего фронтальное столкновение превратилось в схватку на одном крыле: только одно крыло ведет наступление, другое же устраняется от дела и старается как можно больше избегать непосредственного участия в свалке, связывая и сдерживая часть неприятельских сил одним лишь своим присутствием, одним показом. Для такого заслона требуется меньше сил, чем для боя, а потому избыток можно перекинуть на подкрепление другого наступающего крыла, так что здесь создается искусственный перевес. Теперь стоит лишь опрокинуть натиском мощной массы правое неприятельское крыло, как левое, которое и без того чувствует себя слабее, отступит само собой.

Отдельные элементы этой тактики мы уже наблюдали и раньше, а именно – глубокую колонну и участие кавалерии на обоих фиванских флангах в сражении при Делии (гл. I, § 7). Присутствие новой идеи в эпаминондовском боевом порядке выражается в том, что крылья меняются ролями. Если бы фиванский полководец укоротил и углубил не левое, а правое крыло, то этим он не достиг бы ничего существенного: одновременная победа обоих правых крыльев в первом акте сражения не раз происходила и раньше, и для этого не требовалось никакого искусственного переустройства. Все это приобретает ценность лишь постольку, поскольку собственно левому крылу обеспечивается победа над правым крылом противника. Здоровая новая идея обычно тотчас дает знать о себе в многостороннем своем развитии. При Левктрах беотийское войско упиралось, вероятно, левым флангом в какое-либо препятствие, что было сделано, несомненно, с намерением, имея в виду затруднить неприятелю охват; а при Мантинее прикрывавшая фланг кавалерия получила подкрепление в специально для этой цели натренированных легковооруженных гамиппах.

Глубокая прозорливость Ксенофонта в военном деле сказалась в его оценке Эпаминонда. Ксенофонт видит заслугу фиванца отнюдь не в одной лишь созданной им новой тактике, но особенно подчеркивает его другую заслугу – то, «что он приучил войско не бояться никаких лишений и трудов, ни днем ни ночью, не гнуться ни перед какой опасностью и сохранять дисциплину даже тогда, когда не хватало продовольствия».

1. Основные черты эпаминондовской реформы правильно поняты и изложены Рюстовом и Кёхли, но в подробности следует внести некоторые – довольно существенные – поправки. В особенности важно указать, что тактика комбинированных родов войск была впервые выработана не македонянами, а еще Эпаминондом.

2.В частности, неправильно сочетать сообщение Диодора, что Эпаминонд имел под Левктрами 6 000 чел., с указаниями Плутарха, который дает спартанцам 10 000 гоплитов и 1 000 всадников, а отсюда делать вывод, что беотяне одержали победу над вдвое превосходившими их силами противника. Правда, и Диодор утверждает, что беотяне победили вчетверо более сильного врага, но так как тот же автор уверяет нас, будто спартанцы потеряли 4 000 чел., а беотяие только 300, то мы не можем придавать цену его цифровым данным. По всем ходу сражения нельзя принять, чтобы одна сторона была значительно сильнее другой. Еще Ад. Бауэр справедливо отметил ненадежность этих цифр; также и Грот отвергает их, но тем не менее принимает, что лакедемоняне имели численный перевес. Я не вижу к этому никакого основания. 6 000 беотян, вероятно, тождественны той «двенадцатой части 70 000», о которой упоминает Плутарх в 24-й главе «Пелопида».

Далее Рюстов и Кёхли обеспечивают угрожаемый левый фланг беотян не столько кавалерией, сколько сложным меневром пехоты: пока крайнее правое спартанское крыло разворачивается, чтобы зайти фиванцам во фланг, из хвоста фиванской колонны выступает Пелопид со священной дружиной в 300 чел. и со своей стороны угрожает флангу и тылу лакедемонян. Эта версия основана на комбинации рассказа Плутарха (Пелопид, гл. 19 и 23) с рассказом Ксенофонта (Hell., VI, 4). Ад. Бауэр и Дройзен (Droysen) тоже приняли эту версию, но только Дройзен делает при этом оговорку, что нам не известно, где стоял Пелопид перед своим неожиданным вмешательством.

На это можно возразить, что у Плутарха вовсе не говорится о выступлении Пелопида из колонны, а еще того менее о выступлении в сторону или о нападении на спартанцев с фланга. Там только сказано, что фиванская атака произведена была в тот момент, когда лакедемоняне собирались сделать поворот и потому нарушили свой порядок. Да и немыслимо, чтобы маленький отряд в 300 чел., оторвавшийся от большого массива, мог оказать такое действие. Свидетельство наших источников также и в этом сражении не отказывает спартанцам в их обычной доблести: «Все павшие поражены были в грудь». Триста человек не могли воспрепятствовать такому противнику, при его большом численном перевесе, выполнить охват. Кроме того, действия Пелопида нельзя объяснить ни как импровизацию, – потому что Эпаминонд при коротком фронте своей колонны должен был принять какую-либо меру в предотвращение охвата, – ни как заранее подготовленный маневр, потому что в этом случае дружина Пелопида стояла бы не в хвосте колонны, а уступом сбоку, прикрывавшим фланг. В этом последнем случае нам было бы непременно сообщено о таком построении. Мне кажется, не подлежит никакому сомнению, что Пелопид со «священной дружиной» сражался во главе большой колонны, и если Плутарх отводит своему герою с его отрядом особое место, то это лишь вполне понятная риторическая прикраса. Но Рюстов и Кёхли нашли нужным усмотреть в этом бою прикрытие флангов большой колонны, исходя из совершенно правильной предпосылки, что здесь оно должно было быть, а прямое указание на это они пропустили.

Я, однако, думаю, что о прикрытии флангов без труда можно вычитать у Ксенофонта, который и вообще-то представляет для нас гораздо более высокий авторитет, чем Плутарх; ведь Плутарх получил свои сведения не из первых и даже, может быть, не из вторых и не из третьих рук, – и нельзя упускать из виду, что в своем повествовании он нарочно сводил все нити к Пелопиду. Ксенофонт переносит центр тяжести на конный бой, предшествовавший столкновению фаланг, и придает решающее значение тому обстоятельству, что в этом бою лакедемоняне были разбиты. Оскорбленный в своей любви к спартанцам, он старается подробно обосновать, как и почему оплошала их кавалерия. Он не нашел нужным подробно объяснять, что теперь, когда лакедемонская конница была разбита, фаланга гоплитов не могла зайти противнику во фланг: невозможность этого маневра ввиду победоносной конницы врага представлялась Ксенофонту слишком очевидной, чтобы стоило специально об этом говорить. Но мы можем без колебания добавить эту черту, необходимую нам для уяснения картины, вместо того чтобы строить по многословному и туманному плутарховскому изложению искусный, но ничего не достигающий маневр Пелопида.

По Ксенофонту, лакедемонская конница выстроилась не на крыле, а впереди фаланги пехотинцев. Поэтому Рюстов и Кёхли заявляют, что ответ Ксенофонта на этот вопрос – «ибо местность между двумя войсками была ровная» – вовсе нельзя назвать ответом и предлагают со своей стороны такое объяснение: в процессе марша лакедемонская конница непреднамеренно очутилась впереди пехоты. Н. Droysen (а. а. О. р. 99) совершенно справедливо возражает на это, что вполне определенное выражение Ксенофонта «???????????» не допускает такого толкования, и спрашивает: «Уж не хотел ли Клеомброт за спиной своей конницы оттянуть пехоту вправо, чтобы атаковать беотийский боевой порядок с фланга и с тыла? Может быть, конница должна была подождать, пока развернется пехота, и затем примкнуть к ней слева (справа), вместо того чтобы ринуться на врага, прежде чем подоспеет остальное войско?»

Из одного лишь замечания, что местность между войсками была ровная, действительно ничего не выведешь; оно кажется излишним, так как греческий гоплитский бой почти всегда разыгрывался на ровной местности. Однако, если вчитаться внимательнее, Ксенофонт вовсе не дает нам здесь абсолютного установления причин этого явления. Это место гласит: «Так как, кроме того, между ними было ровное место, лакедемоняне выстроили перед фалангой свою конницу, а фиванцы выставили против них свою».

Сочетание «так как» с последующим «кроме того» показывает нам, что «ровное место между войсками» было лишь дополнительным, а не единственным мотивом к такому построению конницы. Если же местность между фалангами представляла соблазн для конницы, то следует принять, что на фланге местность была менее удобна или даже вовсе неудобна.

Следовательно, Эпаминонд построил свое войско таким образом, что его левый фланг был прикрыт естественным препятствием. Спартанская боевая линия была длиннее беотийской, но не могла охватить ее из-за трудной местности. Тогда спартанская конница попыталась сперва отвлечь беотийскую и с этой целью построилась перед своими гоплитами, чтобы очистить им путь к левому флангу беотян. Если бы местность позволяла произвести конную атаку сизбыточной части длинного крыла и одновременно двинуть вперед гоплитов, то ошибка лакедемонян была бы совершенно необъяснима. Если же на левом фланге беотян сама местность представляла препятствие, то тогда все понятно. Случайное и недостаточное обоснование к построению спартанской конницы перед фронтом гоплитов, «потому что местность между той и другой пехотой была ровная», является психологическим осадком прошедшего в уме писателя, но не высказанного им соображения, что с левого фланга фиванцев лежала неудобная местность. Впрочем, этот пробел настолько бросается в глаза, что здесь представляется вполне возможным искажение текста вследствие пропуска нескольких слов между «так как» и «кроме того».

Сообщение Плутарха (Пелопид, гл. 23), что Эпаминонд со своей стороны пытался сперва обойти спартанцев и ударить им во фланг, следует отбросить как ни с чем несообразную нелепость. Подобным маневром Эпаминонд совершенно разорвал бы свой и без того укороченный фронт. Глубокая колонна, как он ее построил, могла иметь своим предназначением только прорыв фронта, а никак не охват неприятельского фланга. Этот пример лучше всего показывает нам, как мало заслуживает внимания все плутарховское описание данного сражения.

Бузольт (Hermes, Bd. 40, стр. 455) оценивает войско Эпаминонда в 6 500 гоплитов, 600–800 всадников и неопределенное количество легкой пехоты; лакедемоняне же имели, по его расчету, 9 260 гоплитов, не менее 600 всадников и несколько сот пельтастов. Однако на обеих сторонах союзники были ненадежны и шли в бой очень неохотно; поэтому сражение заключалось собственно в борьбе между приблизительно равными силами фиванцев и лакедемонян, причем перевес был как раз на стороне фиванцев, так как их конница качественно превосходила спартанскую.

Не думаю, чтобы этим правильно были охарактеризованы решающие элементы в сражении под Левктрами. Огромное численное превосходство спартанцев уравновешивалось, говорят нам, слабой волей к победе у многих из их контингентов. Но опыт военной истории учит нас, что даже совершенно ненадежные в политическом отношении контингенты, внедренные в большой военный организм, очень часто (войска Рейнского союза) самым добросовестным образом исполняют свой воинский долг. Если и возможно что-либо, так это прямое отложение еще перед боем; вообще же сами по себе военные действия, пыл и опасности боя, понятие о чести – все это достаточно сильные психологические факторы для того, чтобы одолеть известные политические антипатии и позволить даже вынужденным соучастникам сражаться очень храбро. Поэтому даже великие полководцы так часто решались брать с собой на войну своих подневольных союзников и тем подкреплять свои силы. Объяснение победы меньшинства над большинством под Левктрами нельзя поэтому искать в приведенных обстоятельствах, – да и нет к тому нужды, так как основания расчета недостаточно тверды, чтобы можно было положительно утверждать наличие численного перевеса у спартанцев.

Также и прочие военные соображения Бузольта в этой статье не всегда можно назвать удачными; зато превосходно обосновано опровержение статистических выкладок Кромайера, которые Бузольт подвергает столь же острой критике, как это одновременно сделал Белох (см. выше, стр. 42, прим. 1).

3. Описание сражения при Мантинее у Рюстова и Кёхли тоже построено на комбинировании рассказов Ксенофонта и Диодора. У Диодора заимствовано сообщение, что войско Эпаминонда насчитывало 30 000 пехотинцев и 3 000 всадников, а спартанское – 20 000 пехотинцев и 2 000 всадников. Будь это верно, для победы беотян не требовалось бы особенного искусства; но у нас нет никакого основания верить в данном случае показанию такого ненадежного свидетеля, как Диодор; весь ход сражения отнюдь не указывает на значительное превосходство беотян в силах, а если Ксенофонт не упоминает о численном перевесе противника в оправдание поражения спартанцев, то это служит прямым свидетельством против Диодора.

О самом ходе сражения Рюстов и Кёхли говорят следующее: «Ксенофонт, собственно говоря, останавливается только на событиях, происходивших на левом крыле Эпаминонда, об остальном же при всей пространности своего изложения рассказывает довольно неточно. Диодор же останавливается преимущественно на фланговых боях, на коннице и на легкой пехоте. Таким образом, оба вместе дают вполне удовлетворительную и ясную картину сражения». Уже с точки зрения метода это обоснование кажется мне неправильным. Если исход сражения, как мы безусловно можем верить Ксенофонту, был решен на левом беотийском фланге с его конницей и большой, «как триера», колонной, то как мы можем после этого считаться с Диодором, который не сообщает об этом ни слова, но зато заставляет Эпаминонда сражаться и пасть в бою наподобие троянского героя (как справедливо отметил еще Грот). Картина сражения сильно испорчена тем, что Диодор описывает на правом крыле беотян большое конное сражение, протекавшее с переменным успехом. Вследствие этого «косой строй» теряет свое оправдание. По моему мнению, у Диодора нельзя заимствовать ни одной черты; возможно (по Гроту), что как раз это изображение сражения при Мантинее послужило основанием к уничтожающему приговору Полибия над Эфором. Сражение при Мантинее можно излагать только по Ксенофонту; хотя он и не скрывает своего пристрастия к спартанцам и как в своем описании сражения при Левктрах, так и здесь откровенно подчеркивает оправдательные моменты (нападение врасплох), – но его писательская добросовестность и зоркий глаз солдата не позволили ему исказить картину по существу. По Ксенофонту решающим фактором при Мантинее, как и при Левктрах, явилась комбинация глубокой пехотной колонны с более сильной, чем у противника, кавалерией. В качестве новых моментов выступают подкрепление беотийской конницы особым видом легковооруженной пехоты (гамиппами) и поддержка правого, уклоненного назад крыла особыми резервными отрядами, которые грозили левому крылу противника фланговыми и тыловыми атаками и путем этих демонстраций удерживали его от нападения до тех пор, пока не решился исход боя на другом крыле.

4. Усиливая именно левое крыло и делая его нападающим, Эпаминонд (как признал еще Рюстов и как я у него перенимаю) основывался на том случайном, внешнем обстоятельстве, что в старом фланговом бою – хотя он и был по своей идее фронтальным столкновением – правое крыло обычно выдвигалось вперед. Кромайер (Antike Schlachtfelder in Griechenland, I, 79) полагает, что тут допущено смешение двух понятий – «сдвига вправо» и «выдвижения правого крыла». Из наших источников, считает он, можно усмотреть лишь первое. Это мнимое смешение происходит только от недостаточно внимательного изучения Кромайером как элементарной тактики, так и источников. Когда фаланга тянет вправо, то даже при простом марше левое крыло неизбежно будет «заваливать», т.е. отставать, тем более, что при этом левые крылья обеих сторон вследствие «сдвига вправо» будут чувствовать себя под угрозой охвата, правые же крылья, ободренные перспективой окружить противника, будут рваться вперед. Кроме того, у греков по большей части на правом крыле сосредоточивались лучшие войска. Да и в источниках можно найти доказательство отставания левого крыла, как, например, в отчете о сражении при Коронее («Hell.», IV, 315 ff), когда орхоменцы на крайнем левом крыле Агезилая ожидали нападения фиванцев, между тем как им навстречу вышли другие контингенты.

Вместе с ложной предпосылкой Кромайера рушатся и все его выводы, так что не стоит труда останавливаться на них, тем более что у него мы совершенно не находим ясного представления, каким собственно образом Эпаминонд защищал свое более слабое крыло. По рюстовскому толкованию, этот вопрос освещается просто и ясно: так как неприятельское левое крыло и без того обычно продвигалось медленно и осторожно, то Эпаминонду достаточно было приказать своему правому крылу тоже придерживаться позади, и у него таким образом получалось нужное ему выдвижение вперед левого крыла. Вместо этой ясной картины Кромайер предлагает туманные общие соображения о местности и псевдонаучные, ошибочные сравнения с тактикой Фридриха Великого. К этому вопросу я еще вернусь, когда доведу свой труд до Фридриха. Сравн. Roloff, Probleme a. d. Griechischen Kriegsgeschichte, стр. 42, и сл., где в обстоятельном разборе опровергаются положения Кромайера.

Там же (стр. 12 и сл.) дается уничтожающая критика рассуждений Кромайера об Эпаминонде как о «стратеге-сокрушителе»: Кромайер, как показывает Ролоф, недостаточно ясно понимает, в чем по существу заключается разница между «стратегией сокрушения» и «стратегией измора», и недостаточно глубоко изучил источники Е. v. Stern («Lit. Zentr. Вl.», 1903, No 24, Sp. 777), в большинстве случаев соглашаясь с Ролофом, по этому пункту считает нужным взять сторону Кромайера. Однако его доводы не выдерживают критики.

Он не принимает ясного свидетельства, что Эпаминонд вынужден был ожидать, пока соберутся все его пелопоннесские союзники, и считает недопустимой мысль, чтобы столь близкие общины, как Мегалополь, Аргос и др., могли еще не быть на месте.

Между тем приведенная Ролофом цитата из Ксенофонта (Hell., VII, 5, 9) вряд ли может быть истолкована в каком-нибудь ином смысле; но и независимо от показаний Ксенофонта мы должны спросить: если не в ожидании союзников, то чего же ради Эпаминонд так долго оттягивал решительную встречу? Или, если его войска или хотя бы их большая часть были налицо, разве он располагал таким подавляющим превосходством сил, при котором можно было обойти любую, даже столь сильную позицию?

Далее, Штерн считает очень неправдоподобным, чтобы все недостающие контингенты «как по уговору» должны были прибыть в течение нескольких дней. Но почему же нет? И почему не «по уговору»?

Наконец, Штерн полагает, что Эпаминонд, уклонившись от боя и предприняв поход против Спарты, вполне мог рассчитывать принудить Спарту к миру, если бы только ему удалось взять город внезапным нападением и увести в плен женщин, детей и оставшихся дома мужчин.

На это можно возразить, что Эпаминонд был бы очень слабым полководцем, если бы держался такого расчета: большие войны не разрешаются путем захвата неожиданным нападением неукрепленных городов. Еще стоит под большим сомнением, удалось ли бы в самом деле Эпаминонду взять так много пленных; ведь спартанские женщины, дети и т.д. спаслись бы вовремя бегством. И даже если бы фиванцам удалось взять такую большую добычу, почему же спартанцы и их союзники стали бы после этого избегать сражения, которое одно могло решить, за кем останется взятая без боя добыча?

Штерн впадает в грубую ошибку, припоминая здесь, как спартанцы после взятия в плен их гарнизона на Сфактерии запросили у афинян мира. Тогда обстоятельства были совсем иные: спартанцы не видели никакой возможности освободить пленных или вообще нанести афинянам сколько-нибудь чувствительный удар. Но войско Эпаминонда, обремененное и связанное своей добычей, не могло бы избежать сражения с жаждавшими мести спартанцами. Следовательно, Ролоф совершенно прав, когда не ищет в этом походе серьезных захватных намерений, а видит в нем лишь демонстрацию с единственной целью: выиграть время, пока не стянутся подкрепления.

Обстоятельное описание сражения при Мантинее у Кромайера не имеет никакой цены, изобилует существенными искажениями и стоит в противоречии с источниками. Здесь и Штерну пришлось согласиться с критическими указаниями Ролофа. Равным образом не удалось Кромайеру твердо определить топографию посещенного им поля сражения, так как ему только по возвращении из этой поездки пришло на ум, что, собственно, подлежало определению.

Кромайер делает открытие, что Эпаминонд в особенной мере считался с условиями местности и искусно пользовался ими. Но это «открытие» мы должны отвести. Пользоваться местностью умели уже и Мильтиад, и Павсаний, а утверждение, что Эпаминонд тоже умел использовать местность, вовсе не составляет открытия: это само собою разумеется и, надо признать, оговаривалось выше в нашем изложении.

Источник:

Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. «Директмедиа Паблишинг». Москва, 2005.